Яков Ильичёв - Турецкий караван

— После тюрьмы я снова поехал в Петровск. Проводил забастовки моряков на Каспии. Осенью в седьмом году я уже в Баку на похоронах рабочего Ханлара Сафаралиева выступил. Потом в Персию поехал — на помощь революционерам. В двенадцатом в Баку издавал газету «Бакинская жизнь». Мой друг Гамид Султанов участвовал. Потом опять попал за решетку, выслали в Астрахань… А в восемнадцатом в Закаспии меня местная контрреволюция схватила.

Абилов с открытым сердцем сказал:

— Но ошибок я не избежал: был членом парламента мусавата от партии гуммеристов и неверную позицию занимал. Но уже в прошлом году после переворота я работал вместе с Серго Орджоникидзе. Большой человек! Помог разобраться… Летом, перед отъездом в Ангору, я в Москве был. Делегатом конгресса Коминтерна. С Лениным говорил! Меня представили Ленину: вот будущий полпред Азербайджана…

Все слушали рассказ Абилова внимательно, хорошо. Фрунзе сказал:

— Молодцом вы, просто молодцом! Спасибо…

За окнами глухая чернота. Собаки не унимались. На стеклах окон появились морозные узоры. В комнате пахло чаем и углями. Наконец люди разошлись, оставили запах табака.

Ваня мигом разобрался в расположении входов-выходов, лестниц резиденции, где вода, где дрова и все нужное. Кемик на первом этаже развернул кухню. Рядом — большая нежилая комната, наверно была кофейней.

В ушах Вани все еще звучал «Интернационал», хотя Кулага категорически заявил, что играли гимн просто из вежливости — турки-националисты «Интернационала» не признают, и играли-то на турецкий лад — печально, слишком протяжно. Но как все-таки встретили на вокзале! Правда, заметил, что Фрунзе молчалив, не шутит. Приписал это утомлению, а Кемику сказал: «Вот этот факт массовой встречи показывает, что найдется твоя сестричка Маро».

Ночью со всех сторон пошел вой, будто волки подступили к этой окраине Ангоры. Накинув шинель, Ваня вышел на волю. Глотнул морозного воздуха, как на перевале.

Черное небо все в звездах, горит серебром. Под ним ни одного жилого огонька. Только красная точка папиросы часового у слабо белевшей стены. Поднялась круглая луна. Так все близко видно на ней, что хоть потрогай руками. Вот ее рисунок — Каин убивает Авеля, как говорил дед Сайка. Да, брат вилами закалывает брата. Вот она, мировая быль. И не враз картину переменишь. Это правильно замечает Кулага. Но, может, в новом году уже кое-что и удастся. А новый год — через две недели… Луна в красном круге — к большому ветру. Круг вроде разорван — к снегу. Нет, вроде два круга, один в другом, — к морозу.

Ваня смотрел в подлунные дали, мысленно видел удивительную гористую страну: лед на горах, пальмы и белые скалы у южного моря (Кемик рассказывал). Такие белые, что режет глаза. А в Босфоре бирюзовое течение, в нем отражаются бирюзовые дворцы… В Смирне весь год лето, плещет теплый прибой. Когда не льется кровь — рай земной, люди живут в садах. В этой стране медовый, душистый табак. На склонах пасутся козы с тонкой драгоценной шерстью. Но нынче кругом кровь!

Утром с Кемиком и Кулагой Ваня отправился в самый центр города, где расположилось московское полпредство. Кулага нес туда письмо Фрунзе для передачи в Москву. Пристально вглядывался во все вокруг. Вчера, когда ехали с вокзала, Ангора показалась вся золотистой; в закатном солнце будто позолочены глинобитные строения, одно над другим. Из-под колес экипажей выстреливали облачка золотистой пыли. Черепичные крыши домов на склоне — будто багровая лава сползала. Приморские города были бело-зелеными среди рыжих окрашенных скал, Ангора же казалась вчера золотой. А сейчас Ваня увидел — обыкновенная, крутые склоны, беспорядочно понастроены дома. Улицы взбираются в гору. Башни крепости на вершине торчат, как сточившиеся зубы…

Кемик рассказал со слов чиновника, ехавшего с ним вчера с вокзала: пять лет назад улицы и городские дома начинались от самой крепости, но случился пожар, дул сильный ветер, горело две недели; своей пожарной команды в Ангоре нет, вызвали из Бурсы, за триста верст, но она уже не смогла потушить; вызвали из самого Константинополя, за шестьсот верст, пожарники приехали, а тушить уже нечего, сгорело все. Вот поэтому сейчас тут пустырь, сорняки.

Город окружают кладбища. Большие покосившиеся камни на печальной земле. Тощие кустики. Родственники умерших находят могилы по расположению камней.

Внизу между скалами бежит речонка Энгори. В ней мочат кожи. Резко пахнет спиртом, как на берегу озерца в Шоле, где стояло дубильное заведение. (Невольно Ваня вспомнил про Хоромского.)

Российское полпредство — сафарет — разместилось в двухэтажном доме на улице-желобе шириной в шесть шагов. Желоб круто спускался вниз от мечети. Дом конфисковали, видно, у богатого грека. Каменное основание. Оштукатуренные стены. Узорные решетки на пол-окна. Расписные ставни на нижних окнах. Но водосточные трубы — смешные, тонкие, как кишка, и обрываются высоко над головой. Вокруг стоят другие дома — впритык и один над другим, как ступени. На последней — казармы турецких аскеров, часовые ходят по крышам.

Через каменный туннельчик прошли во двор, а здесь — автомобиль «бенц» с красным флажком на радиаторе.

Внутри сафарет просторный, чистый. Высокие потолки, стены обшиты ясеневыми досками, по карнизу резьба. Зал приемов обит штофом, увешан коврами. Большие окна. Рамы, как всюду в Турции, поднимаются. Тут же и жилье красноармейцев охраны, и коменданта, светловолосого литовца. Ваня увидел, что охрана сафарета затруднительна: в него заберешься с площадки перед верхним домом. Сперва — на крышу, с крыши — на балкон [8] Через полгода сафарет сгорел, успели вынести только документы. Поджог устроил Мужен через своих ангорских друзей, когда обнаружилось, что турецкий посол в Москве Али Фуад скрыл шпиона и поэтому был вынужден уехать. .

Потом двинулись к базару. Кулага искал книжную лавку — купить книги, все о земледелии, ремеслах, промышленности:

— Готовлю записку для Фрунзе. Не только цифры, но и типичные факты. Ваши, Кемик, наблюдения могут пригодиться…

— Я могу узнать цены на различные товары, — отозвался Кемик.

— И записывайте, докладывайте мне… Пожалуйста.

Кемик ответил искренне:

— Хорошо… Пожалуйста.

— Я тоже буду докладывать тебе, Фома Игнатьевич, разреши, — сказал Ваня.

— А что ты видишь, глядя через свои розовые очки?

— Я вижу тебя, — многозначительно ответил Ваня.

В отношениях Кемика и Кулаги, значит, явное улучшение. Это радовало Ваню, не зря старался. А главное, подтверждалось, что всегда во всем возможна перемена — переход к лучшему, к согласию…

— Улица по-турецки называется «беледийе», — учил Кемик.