Яков Ильичёв - Сиваш

Кадилов взял Олегову гимнастерку, неспешно вынул письмо, чиркнул зажигалку и поджег его.

Грустными глазами Олег смотрел, как горит листок. Вместе с пеплом от бумаги истаяло самодовольное чувство самостоятельности и смелости. Снова — противная беспомощность, одиночество…

Наступило чудесное, с пением птиц и теплым ветром, весеннее утро. Олег вышел на платформу и медленно побрел в штабной вагон.

Кругом все казалось тихим, мирным, небо было синее. И вдруг на станции забегали: со стороны Сарабуза подошел поезд. Один из товарных вагонов был заперт большим висячим замком и охранялся усиленным нарядом. Олег подошел. В чем дело?

— Орловцы! — ответил один из конвойных.

На платформе показался Слащев, как всегда, в сопровождении чинов штаба. Генерал поравнялся с товарным вагоном и приказал открыть. С грохотом отодвинулась тяжелая дверь. Орловцы — шестнадцать офицеров — лежали на полу. Руки их были связаны. Оборванные, избитые, они встали на колени и, щурясь от яркого света, без страха смотрели на Слащева и свиту. Генерал, расставив ноги, заложив назад руки, казалось, с интересом рассматривал пленных. Его бледное лицо светилось добродушным весельем, а в глазах таилось отчаяние.

— Что, господа, доигрались? Скажите, что сделать с вами? — спросил Слащев.

Офицер с окровавленной головой подполз на коленях к двери, нагнулся, вглядываясь в Слащева.

— А, это ты, кокаинист!

И плюнул, попал в грудь генералу, на серо-голубую чистую шинель.

Дрожащей рукой Слащев достал платок. Однако не вытер шинель, только махнул по груди.

На закате в открытое окно спального вагона из степи донесся ружейный залп. Олег лежал на полке. Поднял голову. Услышал еще выстрелы. Догадался: офицеров-орловцев убивали в степи. Слащев не терпел непослушных.

И еще были залпы… На той неделе ночью на Корабельной стороне в Севастополе полицейский отряд ворвался в помещение большевистского подпольного штаба. Подпольщики, отстреливаясь из винтовок и револьверов, ушли. Тогда воинские части с факелами и фонарями оцепили Корабельную, обыскали чердаки, подвалы и захватили тридцать человек. Позавчера пятерых присудили к казни, а других пять оправдали, не было улик. Услышал об этом Слащев, заскрежетал зубами и помчался в Севастополь. Увез десятерых в Джанкой на расправу.

Через два часа после расстрела севастопольцев Олега вызвали к Слащеву. Окна генеральского вагона были закрыты, занавески задернуты. Оттуда слышался женский смех и сухой лающий кашель. Часовой у подножки заставил ждать Олега. В известные часы он перед любым чином наклонял приставленную к ноге винтовку: «Нельзя… отдыхают». На этот раз ждать пришлось недолго…

«Зачем вызывает?» — думал Олег тоскливо, с усилием подымаясь на ступеньки. Страх сдавил ему грудь.

В салон-вагоне кроме генерала оказался Кадилов. Почему-то бледный, но бодро улыбающийся, он стоял возле круглого столика. Сам Слащев сидел, развалясь в кресле. Растрепанные волосы торчали вихорками, как у мальчишки. Глаза ленивы, тихая улыбка разводила губы, нижняя размякла, отвисла… Генерал находился в состоянии эйфории, «нанюхался». Нанюхавшись, он делался добрым и глупым.

— Здорово, Захаров. — Слащев лениво подал руку.

У Олега не сразу нашлись силы подать свою: висела, как пустой рукав. Наконец отчаянно рванулась, трепетно взяла вялую руку генерала.

— Зачем пришел, а? — Слащев улыбнулся. — Убить меня, а? — Взглянул на Кадилова. — Сережа, скажи, он писал, что застрелит меня?

Олег мгновенно понял: сболтнул где-нибудь Кадилов в пьяном виде!..

— Нет, нет! — широко улыбаясь, ответил Кадилов. — Как-то глупо пошутил… Ведь наш Захаров муху не посмеет…

— А я слышал, ты, Захаров, хочешь убить меня. — Слащев медлительно выговаривал слова. — Знаю: ты — орловец. Письмо писал. А я тебя… поцелую… или тоже, хочешь, убью, ха-ха! Боишься? Не писал? Садись, пиши, продиктую.

Олег сел за столик с чернилами и бумагой. Рука прыгала, чернила брызгали. Слащев нахмурился.

— Пиши… Всем гражданам России. Предателя Орлова и его присных… доставить ко мне живыми или мертвыми… Заранее объявляю: приговор один… И тебя тоже… Написал? Молодец, умница. Хочешь вина? Не бойся, при мне можно.

Слащев постучал в перегородку. Вошла женщина с черными глазами, поставила на столик распечатанную бутылку и бокалы. Слащев дрожащей рукой налил.

— Сережа, молодежь, выпейте с ней. Я — терпеть не могу…

Кадилов, все улыбаясь, взял бокал. Олег не двинулся с места. Слащев тяжело уставился на него.

— Ты — против меня?..

— Спасибо, голова болит, — начал Олег, трясясь от ненависти, презрения и страха.

— Что смотришь, будто я… ха-ха… лягушку съел? Ты болен? Сейчас отправлю в сумасшедший дом! — Слащев встал, его влажная рука потянулась ко лбу Олега, Олег невольно отшатнулся, и Слащев опустил руку. — Ты нехороший! Уезжай к черту, в отпуск, к морю, погуляй с девочками. Правда, Лина? Это нужно. И больше не являйся ко мне никогда. Иначе… Пшел!

Из слащевского вагона Олег машинально спустился на платформу. Мысли роились. Голова пылала. Пошел, куда глядели глаза. Услышал за собой торопливые шаги, обернулся — догоняет Кадилов. Взволнованный, бледный, решительный, он увлек Олега за водокачку, задыхаясь, проговорил:

— Немедленно уезжай. Беги собирай чемодан, пока он не раздумал. Сейчас выпишу документы, придет в себя — плохо будет!

Олег ответил, что и часу лишнего не останется здесь, не будет поезда — уйдет пешком. Кадилов настойчиво смотрел ему в лицо, глаза вдруг подернулись влагой, сжал кулаки.

— А я? Ты уйдешь, а Кадилов хоть пропади? Дела бестолковые, жизнь смутная, свирепая, не к кому душой приткнуться, Оля, кроме как к тебе. Без тебя сопьюсь, не знаю что сделаю.

— Но что делать? Ты видишь…

Кадилов прислонился к стене водокачки, глядя в степь, что-то обдумывал. Вдруг сдвинул брови и топнул.

— Ну-с, ладно, Алай-булай — крымские песни! Ты знаешь меня, ломать голову не стану. А ну его, Слащева, ко всем… Надоело! Рано ли, поздно, а придется расстаться. Ей-богу, запрячут его в сумасшедший дом. Вместо Деникина ему все равно не быть. А новый правитель непременно даст отставку. Ну и довольно прыгать вокруг него. Не идти же за ним в сумасшедший дом! Удеру! А ты, младенец, сообщай мне свой новый адрес всякий раз…

Вагон дребезжал, постукивал мерно. Олег блаженно дремал. Дорога успокаивала. Не думалось ни о Слащеве, ни о том, что жизнь накрепко заперта в Крыму и что не понимающие тонкостей красные, рассердившись, могут в любую минуту навалиться и раздавить.

От Джанкоя до Симферополя четыре часа пути. Поезд прибыл к ночи. Кругом мрак, снова начала давить тоска. Не хотелось видеться даже с матерью.