Яков Ильичёв - Сиваш

Извозчика не нанял. Побрел на Долгоруковскую. Помнил дом близ обелиска в честь завоевания Крыма. Когда-то Долгоруков взял, а скоро, наверно, возьмут красные. На центральной улице тихо, темно. Топали патрули, иногда раздавался мягкий грохот рессорной линейки, стук копыт. Гулко, звонко, тревожа ночь, между высокими тополями проскакали черные всадники на черных конях. В конце Екатерининской вдруг послышались грубые выкрики, рев, выстрел. Олег равнодушно шел на пьяные бранчливые голоса. «Кто-нибудь хлопнул бы из револьвера в сердце или в лоб, и ладно».

За большими яркими окнами ресторанов и гостиниц шла жизнь — с визгом скрипок, с вином, с отчаянием, с дикой, жалкой улыбкой: хоть день, да мой…

Заблудился, вдруг различил темную массу пассажа, раньше нужно было свернуть к кафедральному собору.

За соборной оградой вспыхивали огоньки папирос, слышались женский смех и позвякивание шпор. Пахло молодыми листьями… Нашел обелиск, затем угловой с балкончиками дом. Медленно, деловито стучал, пока за дверью не послышался глухой женский голос:

— Уходите, ночью не откроем.

— Это я, — отвечал Олег. — Здесь живет моя мать…

— Как звать ее, сколько ей лет?

Он ответил. Из-за двери снова голос:

— Какого роста? Откуда, когда приехала, сколько детей? Как звали ее мужа?

Олег ответил. После продолжительного молчания, — наверно, совещались:

— Почему пришли ночью?

Наконец отворили. С лампой в руках в дверях стояла какая-то женщина. Позади в чепце грузная, седая мать. Приблизилась, подслеповато вгляделась, не узнала.

— Будто и не он. Обманщик…

Олег бросился к ней, обнял, начал целовать. Мать сняла с него фуражку.

— Он… Где носился целый век? Не помню, когда видела. Везде хорошо, а у матери лучше.

Она по-прежнему не узнавала людей, не понимала, где живет…

За окном вдруг послышались чье-то тяжелое сопение и хрип, там боролись, — наверно, грабители напали на прохожего. Слабо прозвучал выстрел.

— Опять кого-то убили… — Творя крестное знамение, мать поднесла пальцы ко лбу, а к плечам поднести забыла. Повела Олега в комнату. — Каждую ночь убивают!

Рано утром, после глубокого сна, Олег вышел из душной квартиры на залитую солнцем весеннюю улицу. Возле обелиска темнела ленивая редкая толпа. Головой на толстой, ограждающей постамент цепи, в прекрасных блестящих сапогах, лежал убитый. Говорили, что это военный следователь: засудил офицера, и вот пуля в лоб.

Олег отправился на центральные улицы и увидел дневной город. По булыжной мостовой вереницами катились открытые кареты, линейки с кучерами-татарами. Грохот не умолкал. На резиновых шинах мягко покачивались рессорные пароконные экипажи. Пахло не конским потом и навозом, а бензином, проносились автомобили. В длинных, до пят, платьях, в шляпках с перьями набочок, мелкими шажками шли, плыли стройные, без корсетов, от дороговизны похудевшие, тонкие, гибкие дамы.

По привычке ловить сведения и слухи накупил газет — охапку! — и сразу бросилось ему в глаза свежее сообщение об Орлове. Скрывшийся Орлов опубликовал телеграмму: генералом Слащевым допущен подлый поступок, недостойный русского офицера. По его, Слащева, приказанию кавалерийская часть полковника Выграна открыла в упор артиллерийский огонь по мирно идущей обозной колонне одного из отрядов Орлова. В колонне было одиннадцать санитарных двуколок с больными. Возмущенный столь подлым поступком, Орлов призвал офицерство и солдат громко сказать: «Довольно подлостей и преступлений от высшего командного состава! Довольно быть рабами, слепо идти за преступниками, губящими дорогую нам Россию!»

К этой телеграмме Слащев приписал: пусть Орлов отчитается в тридцати миллионах рублей и пятистах пятидесяти полных комплектах обмундирования, пусть явится на суд, иначе он — вор. Он украл десять миллионов рублей, не выдав жалованья своим солдатам. Пятьсот пятьдесят комплектов английского обмундирования взял на триста человек.

Орлов представился мелким и глупым, а сам себе Олег — просто дурачком. Он стал читать про спекулянтов, валютчиков и прожигателей жизни, объявления о купле-продаже бриллиантов — оценщики, знатоки драгоценных камней нарасхват. По всему южному берегу Крыма под всплески волн разносятся смех кокоток и выстрелы самоубийц. В гостинице «Джалита» покончили с собой двое: военный чиновник и уполномоченный Министерства земледелия, некий господин Маркевич. Проворовались, а уплыть за море не смогли… Деляга-врач за золото дает справку о незаразности, чтобы выпустили из «мышеловки» в Париж… Словом, никаких открытий…

Лиц, отнявших на улице Эмира Бухарского бумажники у двух прохожих… просили оставить деньги при, себе, документы же, фотографические карточки, русские и заграничные паспорта, а также записную книжку доставить по адресу… О размере вознаграждения готовы вести переговоры… Ловко! Грабители получат вознаграждение.

Некая Мария Михайловна умоляла некую Марусю вернуться: «Твое отсутствие убьет меня». Наверно, дочка сбежала с офицером… Девять врачей-венерологов предлагали свои услуги…

«Что-то уж очень подло, — думал Олег. — Чем это кончится? Вокруг Черное море, на севере Сиваш и огонь… Не уйдешь дальше соседней улицы, где кинематограф «Последнее танго» и «Дама червей» — свет от электрической станции обеспечен…»

Олег отправился бродить по городу. Ходить, смотреть, слушать, что услышится… А не сорвать ли с себя погоны, скажем, скрыться под лохмотьями?

Помнил, как давно его, маленького, возили к морю, останавливались в Симферополе, а любивший красочные сборища отец ходил с ним на базар — на огромную, застроенную деревянными и полотняными балаганами, битком набитую народом площадь с фонтаном посредине. Немцы-колонисты на повозках с хлебом, с картофелем, татары на скрипучих мажарах с дровами, арбузами, дынями, армяне, русские, евреи — все продают, покупают, шумят. Полуголые цыганята вертятся вокруг барынь, вырывают у них из рук тяжелые покупки — за грош понесут хоть на другой конец города… На земле горы тыкв, яблок, груш. На разостланных ряднах холмики лука, чеснока, разных сортов орехов, зеленого и красного перца, помидоров, фиолетовых баклажан. На длинных прилавках продавали всякую всячину, земляное мыло — кил, которым гречанки и татарки моют голову. Слышались скрипка, бубен, цыганская музыка. Выплясывали цыганы и с ними русские после стаканчика… Печально понурясь, у выезда из города стояли рядами волы, коровы. А дальше гарцевали перед покупателями цыганы, продавали лошадей. Пестро, шумно. Пахло семечками, по́том.

Сейчас базар был странный. Полно людей — не пробиться, но казалось, люди бессмысленно толклись, кружились, беспрестанно встречались, вновь расходились, глядели под ноги, будто искали давно потерянное, нечто чудесное, необходимое… Наконец Олег заметил, как они приподнимают край гимнастерки, отворачивают борт пиджака, показывают торчащие из карманов желтые свертки белья, пачки табака. На ладонях часы…