Яков Ильичёв - Сиваш

Артист не пел свои романсы, а говорил их и движениями рук, пальцев, глаз, дрожанием век, неожиданной вибрацией голоса гипнотизировал публику. Слова о белых акациях — вот они за стеной, на улице, — о могильно пахнущих ладаном пальцах и хризантемах странным образом волновали, хоть и были неприятны Олегу. Он аплодировал ожесточенно, даже с какой-то злобой, а когда артист щемяще тихо произнес: «Скоро все мы отправимся к господу богу на бал», — Олег прошептал: «Сволочь…»

Артист начал говорить известную свою песню о павших юнкерах, о ненужных жертвах («Напрасно начатой нами войны», — мысленно добавил Олег). В зале послышались всхлипывания. Кто-то, вероятно мужчина, крякнул хрипло, грубо, будто подавился. Но артист был неумолим; он спрашивал юнкеров, нежных юношей в серых шинелях: «Кто заставил вас стрелять, какая сила бросила на штыки, и вы гибнете, гибнете?» Никто в зале не мог ответить. Это — рок, может быть, рука разгневанного бога; расплата за века жестокого владычества. Отцы терпкого поели, у деток оскомина. Но почему ему, Олегу, пропадать сейчас, отвечать за зверства Слащева? К горлу подкатилась судорога. Подавленный плач одних и истерические рыдания других заглушали голос артиста. Но голос звучал где-то внутри, распирал сердце. Не помня себя, Олег вскочил, беззвучно крича: «Довольно!»

В низком поклоне артист уже отступал к кулисам, а музыка тянула последний аккорд. Рыдания мгновенно кончились: после короткой паузы раздались аплодисменты, зал постепенно пришел в себя…

Ночь, как обычно, была звездная. На Пушкинской оживленно, яркие фонари. Екатерининская сверкала; через стеклянные двери и большие окна увеселительных заведений слышалась музыка. Как и вчера, люди одурманивались табаком, вином, едой, видом полуголых женщин, — что называется, прожигали жизнь.

Когда Олег проходил мимо темной громады кафедрального собора, в голову стукнуло: не жить! Олег усмехнулся: нет! Хочется насладиться обыкновенной жизнью, сытостью желудка, красотой земли, спокойствием неба. Он и женщины еще не знал.

Утром Олег проснулся, открыл глаза — у кровати стоял ослепительно свежий Кадилов. Сверкали зубы, новенький английский френч, синие галифе, блестящие, с высокими голенищами, лакированные сапоги. Весел, красив. Пропел:

— Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!.. Сказал Яше, что у меня заразная болезнь… Приехал по поручению, а скоро — навсегда!

Вот ведь какой — Кадилов: грубоват, нагловат, однако с ним веселее.

У кухарки давние запасы кофе, но не стали ждать, пока смелется на ручной мельнице, позавтракали в кафе «Чашка чая» и пошли в сад. Дорогой, возле собора, Кадилов локтем показал на дом через улицу, закатил глаза:

— Архиереев… У него славненькая племянница, сил нет, просто кошечка!..

В саду, несмотря на ранний час, бродили кучки только что приплывших из Новороссийска офицеров, томившихся теперь от безделья и отсутствия денег, — слонялись, посвистывали нагайками.

— Марковцы, — сказал Кадилов. — Прибывают и прибывают. Все злые. Слушай новость, Оля: в Новороссийске полный разгром, земля кончилась. Посмотри на мой френч: корабль вез туда обмундирование и повернул к нам. Оттуда бегут, лезут на пароходы — кто в Турцию, кто сюда…

Спустились к Салгиру, — еще не пересох, сели на поваленное дерево. Олег спросил, что в Джанкое. Кадилов ответил, что Слащев доволен концом истории с орловцами. Между прочим, кончается и сам Слащев. Из Новороссийска приехал Деникин. Он в Феодосии, на корабле. Ясно, все беды свалят на Антошу, но и Яшу от крови не отмыть.

— Что же теперь?

Со смутной надеждой, что теперь Кадилов все иначе поймет и оценит, Олег рассказал о татарине-извозчике, о рыбачьих лодках, которые перевозят на материк, — честно это или нет?

Глаза Кадилова холодно блеснули.

— Нечестно! И глупо с твоей стороны! — Кадилов постучал пальцем по своему погону: — Пока «товарищи» не призна́ют вот это и… нашу честь, я… я буду уничтожать!

— Черт его знает, как тут понять. Ничего никому не известно. Слухи, легенды. Но все-таки подумай: начали с Корниловым тысячи две офицеров, не более. А потом уже принудительно, по мобилизации. Я сам попал вот так. А в Красной Армии, говорят, служат десятки тысяч различного звания…

Губы Кадилова саркастически искривились.

— Поезжай! В лучшем случае будешь торговать бумагой «Смерть мухам». Или дадут тебе метлу и бляху дворника!

— Один не поеду… А с тобой решился бы, — честное слово, не вру! — легкомысленно проговорил Олег. — Просто даже для интереса. Наплевать!

— Да просто нас прикончили бы там! — воскликнул Кадилов и уже с торжествующим смехом продолжал: — И мы не балуем большевиков! Помнишь, в Джанкое на дальних путях восемь заколоченных, вонючих вагонов? Когда отступали, угнали с собой из харьковских тюрем тысячу триста «товарищей». Везли, везли, по дороге восемьдесят расстреляли, оставили под откосами, А в вагонах начался тиф. Понимаешь, голодные, раздетые… Из вагонов не выпускают, мочились, ходили под себя. М-да!.. Окна заколочены, двери на замках; лежали спрессованные коммунарчики. Короче, пока вагоны дошли до Симферополя, в живых осталось только триста пятьдесят. Живые, мертвые, больные, понятно, в одной куче. Иные сошли с ума… Пожалуй, надо было сразу расстрелять.

Олег вдруг съежился и, побелев, заговорил сквозь зубы шепотом, готовый кричать на весь сад:

— Расстрелять, повесить! Кончится это когда-нибудь? Да понимаешь ли ты, что каждая пуля в красного — в конце концов, пуля в самого себя? А я жить хочу, жить!

Кадилов снисходительно, понимающе усмехнулся и переменил тон.

— Чего расходился? Ладно, не бушуй… Понимаешь, стояли эти вагоны в Симферополе на запасных путях, — стоны, сумасшедшие вопли. Услышали рабочие-железнодорожники, разнеслась весть: «вагоны смерти». Подпольщики не зевали, население стало носить, совать в щели окошек продукты, вещи… Понимаешь, любовь к большевикам — это ненависть к нам. Наконец сообразили, перевели из вагонов в школу, сделали из школы тюрьму. А из тысячи трехсот осталось в живых уже только сто пятьдесят. И вот, представляешь, тайный большевистский отряд напал на школу, освободил. Все убежали в лес… Теперь они рассказывают, как мы голубили их. Нет, не надейся, не простят, на мир не надейся.

— На что же надеяться, Сергей?

— А на то, что проживем в Крыму до лучших времен. Смотри, с каждым часом войск все больше. День и ночь подходят корабли. «Товарищи» теперь не страшны. А новый вождь — придет! Антон Деникин толст… Все ждут нового героя-вождя. Он есть, Оля!

— Кто же?

— Врангель! — Кадилов достал из кармана френча листок. — Вот его размноженное письмо Деникину… Это еще накануне ужасной новороссийской эвакуации… Он, знаешь, известен своей храбростью, удачливый генерал.