Яков Ильичёв - Сиваш

Матвею достались двое. Один, полусонный, заросший редкой, светлой бороденкой, с мутноватыми глазами, болел грудью, неделю не ел, до крайности отощал. Лег на солому в бричке, укрылся шинелью, папаху на ухо и затих. Под голову ему Матвей подложил мешок. Другой был с перебитыми ногами, босой. Штаны с лампасами внизу распороты по шву и завернуты. Ноги выше колен схвачены дощечками, перебинтованы. Сапоги привязаны к вещевому мешку. Этот — уже немолодой, тронутый сединой, курчавый — казачина смотрел яростно, рот под табачными усами то и дело перекашивался — то ли от жгучей боли, то ли от крайней злости. Матвей легко поднял его с земли и вместе с сапогами и мешком посадил в бричку, сам осторожно примостился у его перебитых ног.

Тихо, без кнута, ехал по степи — на Саки. Дунул прохладный ветер, солнце пригрело. Пахнуло травой и пылью; казак с перебитыми ногами чихнул, как выстрелил, хрипло попросил:

— Закурить не дашь ли, брат?

Матвей молча протянул ему кисет и, услышав «Благодарствую, брат», усмехнулся:

— А видно, красный крепко врезал прикладом в зад — за морем-то, в Новороссийске?

— Не говори, брат…

Матвей передразнил:

— «Брат, брат!..» А прошлый год ваш брат казак так отгулял меня шомполами — во всю мою жизнь не забыть. Неделю руки в пиджак не мог вдеть, носил внакидку, как парень на посиделках. Может быть, и ты, брат, был с палачами…

— Нет, нет, господи упаси! — яростно ответил казак. — Ни одной души не тронул плеткой. Я — не такой.

Матвей завертел головой, заерзал, как на огне, изо всей силы ударил кнутовищем по борту брички — лошади запрядали ушами, — зашумел:

— А зачем воюешь, людям жить не даешь? Добро бы против помещиков, генералов. А то ведь на простого крестьянина идешь. Сколько страдаю из-за тебя! То получу землю, то отберут ее. Твоя власть лупила меня шомполами, — не слышал, как они свистели? А тут офицерики влезли в хату, как хозяева, револьверами тыкали в нос, заставили везти. Еще зимой привез их, а досель не могу вернуться домой. Из-за тебя ведь мучаюсь, не знаю, что с хатой, что дома. Дети у меня, меньшая такая умница, ласковая такая, красивая да умелая, посмотрел бы, как она печь разрисовала… Хоть на крыльях лети через фронт. Каждую минуту смотри, ограбят или убьют. Оторвали меня от жизни, землю из-под ног выбиваете… Все ты! На руках тебя же несу, на своих конях везу, еще и махоркой угощаю! А надо бы отрубить твои руки, чтобы никогда не брал винтовки и шашкой не замахивался. Ну скажи, не скотина ли ты, как и тот белый офицер?

Казак слушал, брови дрожали, пока он судорожно затягивался махорочным дымом.

— А ты не лайся, скотина, паразит! И рук не руби! А не то — ведь и я могу…

У этого человека, оказывается, ноги были целые, а забинтовал их и затесался к раненым, валявшимся в Новороссийске на берегу, чтобы взяли на корабль. Объяснил Матвею, что их, казаков, обманули добровольцы. Как дураков, взяли своей агитацией. Обманом увели с Дона, повели в бой. Продали атаманы.

— Спросить любого, — говорил казак, — все знают: всевеликого Войска Донского атаман Африкан Богаевский, божья коровка, — лакей у Деникина, что прикажут, то и готов, сволочь. Подлаживается, ко всем добрый. Кого хочешь произведет хоть в генералы. Бывал я в охране у Африкана этого. Офицеры обедают, случаем обольет соседа красным вином: «Ах, извините, ваше превосходительство, сделал вас красным». — «Пока еще полковник», — отвечает тот. «Ну да ладно, сказал — превосходительство, значит, всё, произведены…» В Новороссийске сам сел на «Барона Бэка», а нас, как баранов, в трюм, на палубы — навалом. Теперь мне хуже, чем тебе. Твоя хата близко, а мне на Дон уже не попасть.

— Сам от него ушел!

— Сам, но по глупости! На всех казаков сразу не серчай. Верно, из кубанцев, я знаю, сюда перебрались шкуринцы, несказанные грабители. Это правильно — грабители. Седельные сумки у них набиты, как камни. Там и карманные часы, и обручальные кольца, и серебро, и золото. Еще и юнкеришки Донского училища, что на охране погрузки стояли. Будешь на базаре — посмотри, у них по две, по три сумки — кто сколько захватил! — с добром, с английскими брюками и френчами, с ботинками и с бельем. Правильно, казенный склад растащили, теперь продадут и будут говорить, что красные этот склад захватили. Это вот они грабители. А мы приехали голые и жалкие… И что теперь будет в этом Крыму? Кончатся припасы, подчистят у мужиков, крестьянина обглодаем, потом и сами начнем пухнуть с голоду, пропадем, как мыши в ведре с водой…

— Кабы так, то ладно, — усмехнулся Матвей. — Устроили бы богатые поминки, плясали бы на радостях. А если точно сказать, то только одно: мириться надо вам с трудовым народом. Большевики зовут, а вы не понимаете, как тот кулик: «Где живешь, кулик?» — «На болоте». — «Иди к нам в поле». — «Там сухо».

Казак подхватил:

— Вот и говорю: все из-за них, добровольцев, чтоб им пропасть! Курские, воронежские серые мужики — те умные оказались, не пошли за освободителями. А мы, бравые казаки, на белую удочку лихо попались…

Казак судорожно тянул цигарку, волновался, говорил, что без добровольцев давно помирились бы с большевиками. Добровольцам подай царя и имения, а казакам это ни к чему. Корниловцам, может быть, некуда смотреть, у казаков же донская степь шумит в ушах, хаты белеют перед глазами, Дон мерещится… Даже офицеры казачьи хотят помириться. Ведь офицеры — они из простых казаков, «химические», наслюнил звездочки химическим карандашом — и готов, прапорщик от кнута; залетела ворона в царские хоромы — теперь думает: как отсюда вылететь? Худо им будет, когда придут большевики. Как поедет домой казак в своем офицерском звании, пусть оно и «химическое»? Все — и офицеры — согласны мириться, да вот связались с добровольцем, а худой поп свенчает — хорошему не развенчать.

— Все-таки шли бы домой поскорей, — примирительно сказал Матвей и спросил: — Когда уйдете?

Казак печально ответил:

— Это я могу в точности предсказать. Когда красные нас разобьют, кончат добровольцев. Полетим тогда. Если, конечно, не утопят нас в море, за то что с оружием выступили против Труда…

Из дома-корабля в Скифском переулке Олег возвращался один, противный самому себе. Глядя на камни мостовой, едва тащил заплетающиеся, тяжелые ноги.

Дома кухарка открыла дверь, вскрикнула:

— Вот он, барыня, пришел!

Из комнаты выглянула седая голова. Мелкими торопливыми шажками приблизилась мать.

— Думала, увезли в полк…

На кофейной мельничке кухарка принялась молоть кукурузные зерна — испечь лепешки.