Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Она чудесный человек, Арсик.

— Не знаю. Не вижу, — и уголки губ у него вздернулись. — Во всяком случае, я бы на твоем месте был осмотрительней.

— Ты хочешь сказать — жена директора, и вдруг с женой какого-то рабочего?

— Зачем же, Маша, так примитивно, в лоб? — произнес он с укоризной. — Просто надо внутренне осознавать, что какая-то градация должна быть.

Марии хотелось и на это возразить, но сразу она не нашлась, растерялась. Шустров отвернулся к окну, а вздернувшиеся его губы всё еще виделись ей. Раньше, кажется, такого не бывало или, может быть, не замечалось по молодости? В какой-то неясной связи пришли ей на память неловкие умолчания соседок, тревожные расспросы и взгляды самого Шустрова. «Ему, должно быть, нелегко в новой-то должности», — пыталась она найти ответ на догадки.

Спустя час Арсений шутливо благословил Машу на новую должность и сказал даже, что наведет нужные справки, поможет с устройством.

В эти месяцы Шустрову нравился общий порядок, установившийся в «Сельхозтехнике». Прошло, казалось ему, время безалаберщины, всё четко определилось, встало на свое место. Ему нравилось также думать, что в этом-то и проявляется его организаторская роль. В самом деле, если умеют вести дела такие его сверстники, как Прихожин, Володя, почему бы не должно получиться и у него?

Он знал, что утром, в начале десятого, Кира Матвеевна положит ему на стол папку с текущими документами, а в девять тридцать явятся для доклада бухгалтер и Климушкин; знал, что к диспетчерскому совещанию подготовится заранее, проведет его в жестком регламенте. Приемлемым казалось и разграничение обязанностей с Лесохановым. Один занимался хозяйством в целом, организационной и финансовой его сторонами, другой техникой, и оба избегали переступать д е м а р к а ц и о н н у ю л и н и ю.

Заботы управляющего исподволь меняли его. Он стал обходительней с подчиненными, хотя, как и прежде, противился панибратства, раздражаясь — не повышал голоса. За лето он осунулся, резче выделилась бороздка на крутом подбородке. Порой в уголках его губ вспухали крупные складки, которые так неприятно поразили Марию. Так бывало в минуты замешательства и сомнений.

Так бывало при встречах с Нюрой.

Он давно заметил, что она всё реже заходит в приемную поболтать с Кирой Матвеевной. Всегда общительная, живая, Нюра теперь часами корпела за своим столом, кричала в трубку сердито, до хрипоты, и едва часы показывали пять — спешила домой.

Боясь как-нибудь нечаянно обидеть Нюру, он при встречах мягко, пересиливая себя, справлялся порой: «Вы не устали, Нюра? Вы всё сидите, Нюра?» Она отвечала односложно: «Нет, спасибо. Да, всё сижу», — и не поднимала глаз. И с каждым днем она дурнела: одутловато припухали щеки, в подглазьях синели водянистые наплывы. Было в этих переменах что-то устрашавшее Шустрова своей неизбежной последовательностью, что хотелось отдалить, оттолкнуть от себя. «Что можно и что до́лжно делать в таких случаях? — ломал он голову. — Схлопотать ей перевод? Поговорить обо всем начистоту? Но это-то как раз и значит — обнаружить свою боязнь, показать себя виновной стороной».

Под осень как-то он задержался в своем кабинете, готовясь к докладу на исполкоме. Вечер был ненастный. Над Снегиревкой, цепляясь за вершины сосен, ползли низкие холодные тучи. Дождило порывами. Потянувший сквозняк смахнул со стола бумажку.

Шустров встал прикрыть окно. Взглянув на прибитый дождями поселок, на выгоревшую траву, по которой стелились сумеречные тени, вспомнил такие же вот прошлогодние деньки. Мог ли знать он тогда, заходя в кабинет Иванченко, что первую свою годовщину в «Сельхозтехнике» будет встречать вот здесь, за этим столом…

Недолго постояв у окна, он вернулся к столу, сел, но опять лицо и руки обдало струей воздуха и послышалось, будто шуршит где-то мышь. Он наклонил голову: нет, не мышь, а кто-то шарит с той стороны по двери.

— Да, пожалуйста. Войдите! — крикнул он.

Дверь медленно открылась. Прислонившись к косяку, встала и не двигалась Нюра.

Шустров ошеломленно поднялся и, не зная, что сказать, как поступить, подошел к ней. Лицо ее было бледным, дольки губ растворились в нем и обесцветились, а большие и потемневшие глаза смотрели на Шустрова и не видели его, сосредоточенные на чем-то своем.

— Вам плохо? Зайдите. — Он вдруг засуетился и потерял над собой контроль. Бережно обхватил ее за плечи, подвел к стулу, налил воду, позвякивая графином по стакану, и подал ей.

— Не надо, — отстранила она стакан и опустилась на стул. — Я вас не буду отвлекать… Я сейчас…

Она неловко выпрямила спину, и он увидел то, чего не хотел, избегал видеть, — ее округло, без складок, вспучившееся на животе платье. Стискивая пальцы, Шустров отвернулся к окну.

— Ничего не нужно. Я сейчас, — повторила Нюра, и еще что-то произнесла неясное — должно быть, он плохо соображал. — Об одном хочу просить: оформите мне перевод в ДЭУ. Теперь уж всё равно…

Он и это не сразу понял, и всё стоял, глядя на заволоченный сумерками пустырь. Но показалось, будто и за окном, и в комнате стало светлей, тише и что тишина эта вошла в него, и всё беспокойное, тревожное неслышно отодвинулось куда-то в тень. Он вынул платок, покомкал его, сообразив, что ищет папиросы. Спохватился вдруг, что дверь в приемную осталась открытой.

— Вас просквозит, Нюра, — и, заглянув в пустоту приемной, притворил дверь, незаметно задернул шторку на окне. И ждал, ждал, что она еще скажет — не ослышался ли?

— Я уже договорилась… Зиновий Васильевич берет меня нормировщицей, — руками оправляя платье, говорила Нюра, а ресницы слипались влажно. — Вы только с переводом сделайте.

— Не надо плакать, Нюра, — сказал он. — Я вас понимаю. Конечно, нужно что-то сделать.

— Что́ вы понимаете? — всхлипнула Нюра, отворачиваясь.

Вся ее жизнь несвязно проходила перед нею… Была где-то, когда-то угловатая детдомовская Анютка Травина, выросла без отца, без матери в сметливую, смазливую девчушку. Училась, работала, мечтала о своем, единственном. И однажды как будто явился он в образе разбитного Юрки. Но Юрке смешно было думать, что для кого-то он может быть единственным, — пожил в свое удовольствие, и был таков. И уже не Нютка Травина, а Нюра Лобзик горевала в одиночестве, растила дочь, держала в своих руках канительную диспетчерскую службу. Прошлое зарубцевалось, а в настоящем хорошо было видеть себя за пультом большого хозяйства, знать, что без твоего звонка что-то может застопориться, и даже выговаривать нерасторопным председателям: «Вас много, а Нюра одна!» Это была жизнь, может быть и не очень богатая событиями, но именно такая, в которой она была как родинка на теле: своя, кровная. И вот вошел в эту жизнь другой человек, думалось вначале — вошел как отзывчивый и душевный друг. Ничего она не ждала от него, знала, что женат, имеет дочь, да и он ничего не скрыл. И всё-таки получилось так, точно ее, как носовой платок, запачкали, обмяли и выбросили вон. Особенно остро она почувствовала это в то утро, когда сунулась к нему с подснежниками и услышала в ответ обидное и безразличное: «Между нами ничего не было». И теперь вот сказал бы хоть одно слово участия, спросил бы, как, что, когда? Ведь его же, живое там… Водя по коленям руками, Нюра думала безотрадно: «Только бы уйти, ничего не нужно. Сама виновата, сама и управлюсь…»