Михаил Шитов - Свидания в непогоду

Обыкновенная крестьянская лошадка переминалась в кустарнике с ноги на ногу и мотала головой. Вот она медленно пошла, выволакивая на наст розвальни, и темная фигурка сбоку забралась в них. Тугаев рванулся вперед, вскинул руку и как-то дико, неожиданно для себя, взвыл:

— О-о-э-эй!

Фигурка в санях задвигалась. Лошадь мерно вышагивала по насту.

— Эй, товарищ! — крикнул отчетливей Тугаев и, не глядя под ноги, побежал к леску.

Возчик оглянулся на зов, потянул вожжи.

— Погоди! Постой! — задыхался Тугаев, нагоняя розвальни.

— Ну-ну, стою… Что такое?

Бородатый старичок торопливо соскочил на землю. Удивленно и не без участия рассматривал он Тугаева, — должно быть, разбирало любопытство при виде странного пришельца из леса.

— Ты отдышись-ка, милай, вот что, — сказал он, придерживая Тугаева за рукав.

Глотнув поглубже воздух, Тугаев спросил — не первый за этот день раз: далеко ли до Гор?

— А вон они, Горы, — живо отозвался возчик и махнул кнутовищем на холмы. — Реку проскочить, и всё тут… Вам только вернее было бы через мост: Жимолоха, коли не знаешь, ненадежна.

— Слышал, но ведь это еще дальше… Может, подвезешь, отец? Страшно спешу.

— Али случилось что?

— Нет, ничего не случилось… Лектор я, понимаешь. Из города. Машина в дороге отказала, а народ в Горах ждет. Вот сейчас ждет…

— Лектор, вона как! — уважительно произнес старичок и кнутовищем сдвинул на лоб шапку. — Не с руки мне, дорогой товарищ. Ежели, скажем, через мост — пожалуйста, но всё равно не поспеть… Небось и завтра соберутся, никуда не денутся…

Был он низенький, подвижной, весь заросший клочковатыми волосами, как подобает лесовику. Старая шинелишка опоясана ремнем, на голове облезлая меховая шапка, которую он то и дело сдвигал кнутовищем. Глаза из-под глубоких глазниц смотрели ясно, с живинкой, и Тугаев, вглядевшись в них, почувствовал почему-то, что все превратности этого дня будут обязательно преодолены. И он уже спокойней повторил:

— Подвези, отец. Заплачу.

Нечаянно сорвавшееся слово смутило его: не вспугнуть бы эту располагающую живинку. Но старичок несердито отмахнулся:

— Еще бы платить!.. Данилычу, если возьмется, никаких плат не надо. Раз лектор — дело общественное. Но ведь и то сказать: Жимолоха-то знаешь какая?

Говоря так, он непрерывно двигался — оправлял упряжь, сбивал сено на розвальнях — и всё посматривал на широкую полосу снега, стелившуюся у подножия холмов.

— Это и есть Жимолоха? — спросил Тугаев.

— Она, товарищ, она…

Уже отлично понимая словоохотливого возчика, Тугаев тяжело плюхнулся в розвальни. Старик ухмыльнулся и, бормоча что-то насчет семи бед и одного ответа, встал в передке на колени, натянул вожжи. Взвился кнут, зашуршали полозья. За леском открылся пологий спуск к реке, и дальше, за снежным ее покровом, Тугаев увидел промокшие серые дома, беспорядочно сползавшие по откосу. «Ну, вот и Горы», — вздохнул он облегченно, словно приехал домой, и с робкой надеждой взглянул на часы: восьми еще не было.

Снег лежал на реке ржавыми пластами. Ветер вылизывал гребешки мутно отсвечивавшего льда, рябил проступавшую местами воду, — она была белесой, поверхностной и не казалась страшной. Поодаль от берега чернела, как шрам, узкая полоса разводья.

Перед спуском лошадь остановилась и, повернув голову, выпятила на хозяина большой, влажно блеснувший глаз. И, точно отвечая тревожному ее взгляду, по реке прокатился глухой утробный шум, как будто где-то в отдалении рухнула стена.

— Ну-ка, где наша не пропадала! — весело крикнул старичок и, истово перекрестившись, стеганул лошадь.

Розвальни легко скатились на лед. Возчик присел на ноги, сдвинул шапку со лба, чтобы лучше видеть.

— Вы по какой же части будете, товарищ лектор? По международной?.. А вопросик можно?

— Почему же нельзя, — ответил Тугаев, и за весь день впервые, пожалуй, улыбнулся.

Дом Ковылевых притулился у подножья холма, внизу, у самой Жимолохи.

За зеленым штакетником (сверху кажется, ничего не сто́ит перескочить его) — весь двор как на ладони: покосившиеся пристройки, хозяйственная утварь, неказистые яблоньки. Слева от штакетника крутой спуск к реке, мелеющей здесь среди прибрежных камней, справа — молодой ельник, переходящий в лес. Край холма, край деревни…

От ворот ковылевского дома взбегают на крутогорье три тропы. Прячутся в кустах и за другими дворами, спадают в ложбинки и снова проглядывают на облезлых боковинах холма.

Тропы — семейная хроника Ковылевых.

Самая широкая — общая, по которой ходят все. Она ведет прямо на «верхушку», к дому с дверями и окнами на все стороны света. Она доставляет Ковылевым вести и всё, что нужно для жизни, связывает их с соседями и — по выходе на дорогу — со всем миром.

Еще года три назад по тропе этой вышагивал, поблескивая вскинутым на плечо топором, сам хозяин дома Илья Кузьмич Ковылев, бригадир горских плотников. Не одну постройку в Горах и окрест возвели его надежные руки. Но по весне как-то, разгорячившись, смахнул Илья Кузьмич ватник с плеча, и не успели врачи скрутить пневмонию, — осиротел дом у Жимолохи.

Другая тропа, что поуже, давно и исправно служит Марии Степановне, хозяйке. Трижды в день отмеривает она триста метров до коровника и триста обратно. Дождь ли на дворе, лютый ли мороз — нельзя нарушить распорядок, и без лишних слов несет доярка свою хлопотливую службу.

А что сказать о третьей, совсем неброской тропке?

Десять лет кряду выводила она Валю Ковылеву на ближайшую дорогу к новинской школе. Бывала и легкой, и опасно скользкой, — Валя старалась не оступиться, а отец внушал, что эта-то тропка и приведет ее в будущем к той единственной, непохожей на другие, дороге, с которой откроется перед нею и станет доступной вся жизнь. И вот уже, кажется, пришло время, а всё не видать той дороги, и дичает, зарастает осотом одинокая тропка. Много ли натопчет меньшой Ковылев — Витюшка, всего второй год бегающий в школу?

С того дня, когда Валя послала документы в город, в университет, она привыкла сидеть в горенке у окна, подобрав под себя ноги. Днем дома никого нет. Тихо. На подоконнике сонно мурлычет Ефим — большой черный кот с белым нагрудником.

Ефим спит, а Валя бодрствует. Читает книги. Вышивает. Сквозь волнистое стекло смотрит на реку, на дальние пропадающие дали, за которыми чудится город. И как будто выжидает, не взмахнет ли крылом над теми далями ее «синяя птица», тайна ее судьбы и счастья?

Был однажды день, когда показалось, что взмахнула, призывно и трепетно влетела в дом. Это неважно, что ее предвестие явилось в облике прозаического почтальона из Новинки, подкатившего к крыльцу на замызганном велосипеде. Письмо, доставленное им, было поистине необыкновенным: приемная комиссия университета извещала, что Валя допущена к вступительным экзаменам.