Михаил Шитов - Свидания в непогоду

До начала киносеанса был объявлен десятиминутный перерыв. Люди шумно обменивались впечатлениями, теснясь у выхода, над головами поплыли дымки папирос.

Не отставая от подруг, но и не участвуя в их общем разговоре, Валя медленно подвигалась к двери. Раза два мимо нее пробегал Яша. Как всегда на клубных вечерах, он мелькал всюду, возбужденный и раскрасневшийся, вероятно от сознания ответственности. Сейчас он с помощниками открывал окна и, поторапливая всех, приводил в порядок помещение.

Валя остановилась с подругами в уголке фойе, где не было особой толкотни. Она водила пальцем по стеклу витража, и, точно переводная картинка, в отблескивавшем стекле показалось вдруг смутно улыбающееся лицо; чье-то горячее дыхание щекотнуло висок.

Валя подняла голову: за плечом стоял Яша. Быстро поглядывая по сторонам, он протягивал ей обернутую в газету книгу.

— Что это?

— «Пармский монастырь», — сказал Яша.

— Спасибо.

Полистав книгу, Валя открыла сумочку. Яша задышал совсем близко:

— Сейчас «Балладу о солдате» прокрутим, а потом, может, и танцы успеем… Останешься?

Из сумочки некстати выглянул моток голубых ниток. Валя поморщилась: «Тьфу ты, совсем забыла…»

— Лида, возьми, пожалуйста, мулине!

А из зала кто-то зычно кричал:

— Яшка! Яшка, давай радиолу!

Тугаев еще некоторое время находился в клубе. Валя видела, как он беседовал с касимовскими свинарками и прижимал к груди отвороты еще не высохшего, должно быть, пальто. Потом, уже в сенях, Михаил Петрович уговаривал его в чем-то; подошла к ним Мария Степановна и тоже заговорила — убеждающе, ласково, а Тугаев признательно наклонял голову.

«У нас, верно, заночует», — подумала Валя. Тут раздался звонок, и она поспешила с подругами в зал.

Погас свет. Под глухое стрекотанье аппарата на полотне ожила, в чаду и пыли, военная страда. Снаряды с неистовой яростью перепахивали поле, среди черных разрывов полз танк с паучьей меткой, и парнишка в окопчике смятенно, без кровинки в лице, следил за ним. Вот он, Алеша Скворцов, подбивает танк; вот, неловко подобравшись, просит у генерала разрешения на побывку; не надо ни наград, ни отличий, — повидать бы мать, крышу бы починить. И уже мелькают попутные машины, железнодорожные станции, вьется, бежит вдаль изрытый проселок…

Валя смотрела картину второй раз, но по-прежнему чутко следила за Алешиными превратностями в пути, за нескладными людскими судьбами. Жаль было солдата-инвалида, и его молодую красивую жену, жаль беззащитную Шурочку, и еще чего-то жаль — уже в себе, что томительно и неустроенно ютилось где-то на донышке сердца. Она не расслышала, как в звуки картины ворвался посторонний голос:

— Ковылева! Валентина! На выход!

— Тебя кличут, — толкнула ее Лида.

Пригибаясь и прочерчивая тенью экран, Валя подошла к двери. В призрачном свете перед нею блеснули белки глаз и зубы Феди-кузнеца:

— Беги домой. Мать зовет.

— Что такое?

— А ничего, — Федя наклонился ниже, сказал потише: — С лектором плохо… И Михаил Петрович просит.

Валя взглянула на экран, — там Шурочка в отчаянии выбрасывала из вагона свой узелок, — и, вздохнув, пошла домой.

Тугаев, Михаил Петрович и мать были на кухне. Мать нарезала хлеб, Лопатин, в пальто и без шапки, опираясь на палку, стоял возле стола, за которым сидел лектор.

При неярком свете лампочки лицо Тугаева показалось Вале возбужденным, но, приглядевшись, она поняла, что оно горело лихорадочным румянцем. И так же, как в клубе, перед началом лекции, ее поразил изменившийся вдруг вид Тугаева, его невесть откуда взявшаяся бодрость, так и теперь она была удивлена новой резкой в нем переменой.

— Не хотелось тебя вызывать, Валюша, — сказала Мария Степановна, — да вот Степану Федотычу недюжится, и аптекарша уехала… Где-то у тебя стрептоцид, никак не найду?

— Так он в швейной машинке. В ящичке.

— Давай его сюда, невеста, живо, — взглянул Михаил Петрович на Валю и припал перед Тугаевым на палку. — А то бы в «Новинское» за врачом, а? Тут недалече.

Тугаев мотнул головой: ничего, мол, не надо; пройдет.

— Вы, Валюша, уж не сердитесь. Оторвали вас…

— Да нет, что вы…

Обиженная всегдашним обращением Михаила Петровича, особенно в присутствии Тугаева, Валя прикусила губы. Но, почувствовав сейчас же, что ее обиду Тугаев может принять на свой счет, вспыхнула и, снимая на ходу пальто, задевая им Михаила Петровича, быстро прошла в комнату. Лопатин, посмотрев ей вслед, мигнул Тугаеву:

— Ничего, это у нас бывает…

Спустя минуты три Валя вернулась на кухню — серьезная, в простом домашнем платье. Положила на стол перед Тугаевым пакетик с таблетками, придвинула стакан с чаем:

— Запейте, пожалуйста… Но лучше бы перед сном принять.

Тугаев поблагодарил, потянулся за пакетиком; пока открывал его — в сенях затопали шаги, кто-то постучал в дверь. «Да!» — крикнула Мария Степановна, и на кухне показался Федя. Скинув одной рукой шапку, он сунул ее под мышку другой, застрявшей неподвижно в кармане, произнес от порога с вкрадчивой почтительностью:

— Еще раз хозяевам и гостям!.. Не помешал?

— За брюками, что ли? — спросила без обиняков Мария Степановна.

— Брюки не убегут. — Федя, хитровато щурясь, выплыл из полутени. — За ваше самочувствие беспокоимся, товарищ лектор… Вы как?

— Надо бы лучше, да некуда, — неясно усмехнулся Тугаев. — Присаживайтесь.

Михаил Петрович подозрительно посматривал на спрятанную в кармане руку кузнеца:

— Ты куда Данилыча пристроил?

— Данилыч у дяди Семена, как у Христа за пазухой. Лекцию продолжают, и вот по части лечения тоже. — Выпростав вдруг застрявшую в кармане руку, Федя с видом фокусника вывернул ладонь, и на столе появилась поллитровка. — С вас не вышло, Михаил Петрович, так за нами не постоит!

Михаил Петрович побагровел. Скрипя протезом и палкой, надвинулся на Федю, прохрипел неудающимся шепотом:

— Баламут!.. Видишь, человеку плохо?

— Так это ж лекарство…

— Сразу два, и оба, кажется, уместны, — оживился Тугаев, будто в самом деле не слыша басовитого шепота. И тяжело, всем корпусом, повернулся к Вале: — Что говорит по этому поводу медицина?

— Медицина не рекомендует, — серьезно сказала Валя.

— А вы, хозяюшка?

— Смотрите, вам видней.

— Вот именно, — осмелел Федя. — Маслом кашу не испортишь. — И из другого кармана выложил на стол консервы.

— В таком случае, уважим человека, — сказал, блестя зрачками, Тугаев. — По стопочке, думаю, никому не повредит, а нам с Федей особенно.

То ли лампочка над столом засветилась ярче, то ли оживление Тугаева передалось всем, — на кухне стало светлей, уютней. Федя снял пальто и, расчесывая волосы, всё еще храбрясь, но уже не с прежней лихостью, сел на лавку, к столу. Не раздеваясь, присел и Михаил Петрович; слова Тугаева, видимо, примирили его с появлением нового лекарства, и он даже дал Феде старинный нож с костяной ручкой — открыть консервы. Мария Степановна принесла из буфета стаканчики. Федя разлил вино, поднял свой стаканчик: