Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— За ваше здоровьечко, товарищ лектор!

— За добрую встречу, и пусть она будет не последней, — сказал Тугаев.

Валя хотела было только пригубить, но, заметив на себе сторожкий взгляд Михаила Петровича, назло ему хватила большой глоток, закашлялась. Мария Степановна сунула ей вилку с треской. Опустив голову, Валя беззвучно жевала.

Несмотря на некоторую приподнятость настроения, разговор за столом не клеился. Лишь ненадолго вспыхнул он, когда из клуба вернулся Витюшка и, отвечая на вопросы старших, уписывая щи, взахлеб рассказывал о дорожных приключениях Алеши Скворцова.

Выпив стаканчик, Тугаев с трудом отдышался, вяло потыкал вилкой в тарелке. После нескольких бессвязно оброненных фраз в глазах его пропала живость, на лбу выступил пот. Он уронил голову на грудь, и тогда Михаил Петрович не сказал, а только губами и бровями повел: «Хватит!» — и, отставляя палку, поднялся. Федя второпях пропустил вторую стопку и тоже поднялся.

— Где положишь, Степановна? — тихо спросил Михаил Петрович.

Мария Степановна переглянулась с Валей; поняв ее кивок, ответила:

— В комнату помогите, — и ушла стелить гостю постель.

Тугаев поднял голову, мутно огляделся:

— Что же вы? Куда? — Вскинул глаза на подошедшего к нему Федю, но сразу смолк и с помощью кузнеца встал из-за стола.

— Примите стрептоцид, — сказала Валя, замечая, как бьется на виске Тугаева напряженно вздувшаяся и потемневшая вена.

Уложив Тугаева, Михаил Петрович и Федя ушли. Мария Степановна закрыла за ними, постелила Витюшке в горенке и, выпроводив из нее Ефима, неплотно притворила дверь.

— Спит? — спросила Валя.

— Вроде бы. Всё крепится, а плох… Ты где хочешь?

— Всё равно, — сказала Валя. — И спать что-то не хочется…

— Ложись на моей. А я уж по-стариковски — на полатях.

Бесшумно передвигаясь и всё поглядывая через щелку в комнату (там горела настольная лампа), Мария Степановна убрала со стола. Валя осторожно перемыла посуду, умылась сама и, откинув байковую шторку, легла на узкую и жесткую койку матери. Точно заждавшись этой минуты, Ефим радостно мурлыкнул и, вспрыгнув, свернулся в ее ногах.

Покуда мать штопала у стола чулки, Валя полистала читанный уже однажды «Пармский монастырь». Тогда перипетии давней и неведомой жизни увлекли ее далеко от Гор — к сияющему озеру Комо, к древнему замку Сансеверина, где виделись люди необыкновенных чувств и поступков. Бегло просматривая теперь оживавшие сцены, она не могла возродить яркости прежних впечатлений. Лениво листались страницы, глаза рассеянно скользили по строчкам и чуть ли не каждую выхваченную наугад фразу подстерегала беспокойно блуждающая мысль.

«Блестящая кавалькада выехала навстречу коляске, в которой Джина возвращалась из Милана». («Хорошо, красиво, но ведь ничего этого нет и не будет, да и что тебе?») «Сансеверина устраивала прелестные вечера в замке». («И, наверно, танцы под радиолу, и герцогиня в капроновом платочке», — грустно подшучивалось рядом.) «Моя душа находилась тогда вне своих обычных рамок. Всё это было лишь сном, Джина, и сейчас исчезло перед лицом суровой действительности»…

— Тушить или почитаешь еще?

Валя, хмуря от напряжения брови, взглянула поверх книги. Мать снимала кофточку, позевывала.

— Туши. — И сунула книгу под подушку.

В темноте выделилась верхняя незанавешенная часть окна. Молодой месяц путался там в голубоватом кружеве облачков, вырывался и никак не мог вырваться на простор.

«Верхушка» безмолвствовала, но на ближнем склоне еще слышались приглушенные голоса, сдержанный смех. И еще слышалось что-то глухое, подспудное, — словно животина терлась шершаво о стену или, казалось, волокли напролом вязанку хвороста. Вале был с детства знаком этот невнятный тревожный шорох: то воды Жимолохи подтачивали ледяной заслон, и он готов был вот-вот расползтись на куски.

Широко открытыми глазами смотрела она на летящее ночное небо и всё старалась припомнить какую-то важную мысль, на которой будто только что останавливалась: о чем была она, летучая и призрачная, как это голубое кружево? Она попыталась вернуться к страницам и образам «Пармского монастыря», но они ничего ей не подсказали, ни о чем не напомнили. И тогда уже без всякой цели, — просто спать не хотелось, и беспокойство, смутное, как бормотанье Жимолохи, овладело опять, — она стала перебирать впечатления дня.

То виделось, как мать приходила утром с фермы и, озабоченная, хваталась невпопад за всё; то возникало в потаенной усмешке лицо Михаила Петровича или вдруг слышался тихий и доверительный голос Тугаева: «Так надо…» Он даже замедлил шаг, выслушав ее бессвязный вопрос, и при свете угасающего дня показал на комочек земли. Жить для нее, земными делами, — так надо? Быть как все, в малом видеть большое — так?..

Сдерживая дыхание (из горенки доносились тяжелые всхрапы), Валя живо представила себе Тугаева, бредущего по ореховской повертке. Мокрый ветер валит его с ног, непролазный осинник встает на пути, разверзаются Ямы; он падает, поднимается, но всё идет вперед, всё вперед… Ей пришло на память, как однажды летом блуждала она с матерью и подругой в этих страшных Ямах, где жизнь словно замерла на тысячу лет, как чудились под елями звериные морды и шорохи, и каким лазоревым и теплым показалось ей небо, когда выбралась на взгорье — порвав юбку, рассыпав ягоды. Она была летом, и не одна, а он шел один-одинешенек — в распутицу, незнакомой дорогой. «Я бы их палкой, палкой!» — вспомнилось ей…

Утром ее разбудило звяканье посуды. Небо в окне поголубело, стало глубоким и ясным. Сизый рассвет, смывал ночные тени, вещи приобретали свой обычный вид. За столом сидел Витюшка — ел что-то, наклонив тарелку, постукивая ложкой.

Валя быстро поднялась, задернула шторку, увидев Михаила Петровича, выходившего из комнаты. В полушепоте Лопатина и ответах матери, в движениях и шорохах на кухне угадывалась смутная тревога. Наскоро одевшись, Валя вышла из-за ширмы, кивнула Михаилу Петровичу. Мать чистила щеткой пальто Тугаева.

— Как? — спросила ее Валя.

— Врача из Моторного вызвали.

Валя прошла к умывальнику. Долго и старательно умывалась свежей водой, оттирала виски.

— Беги, оголец, на «верхушку», — сказал Михаил Петрович Витюшке, когда тот, отставив тарелку, вытирал рукавом губы. — Как врач приедет, скажешь, чтобы сюда шел. Быстро!

Витюшка кубарем скатился со скамьи, а Михаил Петрович, мягко опуская палку, прошел в горенку.

Валя вытерлась, причесалась. Боль в висках немного отлегла. Она рассеянно глядела в окно, на рейки штакетника, и как будто что-то припоминала.

— Что ж ты? Садись есть, — сказала мать.

— Не хочу. Потом, — сказала Валя и наклонилась над скамьей. Она достала резиновые сапоги, в которых хаживала еще в школу, натянула их на ноги, неловко подвертывая чистые холщовые портянки.