Борис Микулич - Стойкость

— Почему же вы, Юлиан Эдгардович, не были вчера на моем концерте? Ваше мнение для меня...

— Благодарю, благодарю, приятные вещи говорите вы старику... — вежливо склонял голову критик.— У меня возникла идея, которую стоило бы детально обсудить... Вот я и пришел изложить ее.

— Это касается непосредственно меня?

Критик, хитро усмехаясь, погрозил в ответ желтым пальцем:

— Вас, милый мой, вас! Не находите ли вы, что ваша артистическая школа...

— Моя? Помилуй бог, у меня нет ее! — с искренностью в голосе перебил его артист.

Но тот упрямо продолжал свое, пренебрегая услышан­ной репликой:

— ...ваша артистическая школа берет начало от Павла Юткевича, который проявил себя как поистине русский, национальный танцовщик. Даже в исполнении им класси­ческих партий...

— Позвольте! — Юткевич встал, пытаясь сдержаться. — Ваша идея не имеет под собой почвы. Я, правда, никогда не видел этого артиста, — без тени смущения врал он, хотя на щеках и появился легкий румянец, — но много наслы­шан о нем, знаком с его творческими принципами. У него классическая школа, но я отклоняю ее...

Но тут не выдержал уже критик и знаток балетного ис­кусства, он вскочил с места тоже и, давая волю полемиче­скому экстазу, обрушился на Станислава:

_ Нет, батенька мой! Ваша сила именно в классиче­ских этюдах, а эти разные импровизации — сплошная идео­логия, дань времени. А лучшее у вас от великого Юткеви­ча, и я буду говорить об этом везде и всюду, вот увидите...

— Юлиан Эдгардович! — прижал ладонь к груди ар­тист.— Вы заблуждаетесь... я намерен быть самостоятель­ным... Прошу вас, как друга, но связывать моего имени с именем этого...

Старик грозно поднял руку, гневом вспыхнули его глава.

— Ну, кого, кого? — едва не выкрикнул он. — Не пу­гайтесь, это не испортит вам карьеры, а, наоборот, возбудит повышенный интерес к вашему искусству со стороны ва­ших врагов. Я покамест не знаю такого артиста, который бы не чтил имени покойного Павла Юткевича.

— Покойного?

И — удивительно! — из глаз старого театрала полились слезы, а из горла вырвался хрипловатый тяжелый стон. Неуверенными руками он развернул неред артистом не­мецкую газету, и в ней сын увидел портрет своего отца, портрет в траурной рамке. Взглядом впился в текст: смерть, сомнений быть не могло. И позже, когда оцепенение про­шло, он тихо промолвил:

— Он оставил Россию... изменил своему отечеству...

И тем же приглушенным шепотом, с оглядкой по сто­ронам, Юлиан Эдгардович прошелестел в ответ:

— Не корите покойника этим! Возможно, отечество предало его? Чтобы выносить приговор, нужно знать до­сконально все.

Потом пришла Эльга Райх, принеся с собою озабочен­ность яркого осеннего дня, молодость и бодрость, и все это переполнило собою комнату. Юткевич испытал неудержи­мый прилив нежности к ней. И она молча приняла бурное проявление его любви, догадавшись, что лишь покорность поможет ей стать победительницей.

— Стась. Я встретила Алексеева... Он снова...

Он заглянул ей в глаза.

— Ты о делах? Не надо, Эльга. Я хочу отдохнуть от них.

Но она не отступала:

— Он снова напомнил о давнем предложении...

Она порывисто прильнула к нему и тихо-тихо загово­рила в ухо, обдавая его горячим дыханием:

— Ну, Стась, хоть раз в жизни сделай для меня... При­ми предложение... Мы поедем вдвоем, мы будем там рабо­тать. Я знаю... ты... всегда скрываешь от меня свои дела, свои чувства. А разве, Стась, с тех пор, как мы встрети­лись в последний раз, я не пожертвовала для тебя всем, не протянула руку дружбы? Нет, нет, ты молчи! Я не хочу знать, что гложет тебя.., это твое дело... Но развеять тя­желые думы тебе необходимо, подумай, Стась.

Он слушал ее, склонив голову, и чувствовал, что сей­час снова задрожит всем телом, и нужно было сдерживать­ся, чтобы не выдать тревожного волнения. Однако в конце концов он не сдержался:

— Ты что-нибудь знаешь, Эльга?

— Нет! — ответил взгляд этих японских глаз.

— Не знаешь... — он поднялся, и она вдруг заметила, как он постарел за нынешнюю ночь.— Хорошо, я подумаю... Пойду прилягу, голова что-то... тяжелая, тяжелая...

А неделю спустя, дав в столице два концерта, артисты вместе с замечательным пианистом, одним из участников всемирного шопеновского конкурса, а заодно и с элегант­ным конферансье, напоминавшим своим видом больше коммивояжера, отправились в заграничное турне. Как толь­ко живописное здание вокзала в Негорелом проплыло за вагонными окнами, настроение Юткевича резко переме­нилось. Больше ему ничто не угрожало. И с новой силой, по-звериному захотелось упиваться неизведанными чарами жизни, жить во всю ширь... из полного бокала вкушать жизненный бальзам.

***

А в Москве, в Замоскворечье, в маленькой Тасиной квартире, переживались трудные, тревожные дни.

Кравченко был прикован к постели. Тася подошла к нему, склонилась над ним, и вдруг жаром обдало ее лицо: ей показалось, что Кравченко не дышит.

— Борис!.. Борька!..

Кравченко не шелохнулся. Веки его глаз с густыми черными ресницами были сомкнуты, а широкие, славные такие, губы, казалось, набухли кровью. Он болен! Или, может быть, так крепко заснул? Она затормошила его, пов­торяя испуганным голосом одно:

— Борис!.. Борька!.. Боренька!..

И вот он едва заметно шевельнулся, дрогнули веки, сквозь красные сухие губы прорвался стон. Она резко выпрямилась. Она с минуту еще стояла посреди комнаты, оглядываясь по сторонам растерянным взглядом, на глаза ей попались сапоги Кравченко: они валялись на полу, и на одном из них лежали портянки, грязные, в желтых пятнах. Заныло в немом отчаянии сердце. Она бросилась в коридор, подбежала к телефону, и трубка дрожала в ее руках.

Под уставленным на него в упор взглядом с Борисом происходило нечто странное. Тело начинало проявлять признаки жизни, по лицу пробегали гримасы боли, руки комкали одеяло, высоко вздымалась грудь... а глаза, глаза оставались закрытыми все время.

Потом снова его сковывала неподвижность, силы остав­ляли его, и жизнь словно угасала в этом организме... Казалось, что он умирает. Когда пришел доктор, Тася, заломив пальцы, с мольбой обратилась к нему. Вторично видела она этого человека в поединке со смертью — и дела­ла все, что могла, чтобы спасти его... дорогого, своего, близ­кого.

Мелькали дни, наполненные тревогами и надеждами, от­чаянием и первыми робкими проблесками радости, на сме­ну им пришли длинные дни и ночи, когда воспоминания о прошлом переплетались с явью, и постепенно вызревало ясное и чистое чувство к нему... слабому теперь, как ди­тя... этому дорогому, окончательно своему человеку.

...Кравченко выздоравливал. Тишина и Тасино внима­ние, все то, чего не было в прежней жизни Бориса, способ­ствовало его выздоровлению... Он был молод, закален, и в борьбе с болезнью вышел победителем. И в перный же день, ощутив это, он неожиданно резко и настойчиво по­требовал, чтобы Тася отыскала след Юткевича.