Борис Микулич - Стойкость

— Что мы будем танцевать? — наконец не выдержала она.

Не прерывая разговора с владельцем варьете, Юткевич ответил с холодным безразличием:

— Танцевать буду я. Можешь не готовиться. А еще лучше — танцуй в этот вечер в каком-нибудь другом зале.

Она густо покраснела, и гость Юткевича был вынуж­ден, пряча усмешку, опустить глаза на пол.

И вот наступил день концерта.

Артист пропал куда-то с самого утра. Эльга, ломая пальцы, расхаживала по комнатам и корила себя за все случившееся. Рой вопросов возникал перед нею. Ну, разве не она виновата в том, что он так отдаляется от нее? Куда девалось ее прежнее умение находить с ним общий язык? Тут она начинала приходить к заключению, что разлюбила его, что он — нечуткий, бездушный, какой-то черствый, и, наконец, оскорбил же он ее, женщину.

Вечером она тенью скользнула в артистическую ложу, забилась в угол, чтобы никто не видел ее из зала. Прислушивалась к тревожному сердцебиению и, онемевшая, жда­ла начала зрелища.

Впервые он выступает на сцене без нее!

Как это расценят газеты? Что будут судачить об этом артисты? Как она... она явится на балу, даваемом в их честь?

Тишина. Сейчас вспыхнут юпитеры. Сейчас прозрач­ные мендельсоновские напевы заполнят эту тишину. Он возникнет в светло-голубом трико с белой повязкой на го­лове... его встретят рукоплескания.

И вдруг — громоподобный удар барабана. Она вздрог­нула. Возле рампы —какой-то человек. Это конферансье? Не межет быть! Она всем существом подалась к рампе. Какой-то клоунский наряд на человеке. И вот он кривит губы и хрипловатым голосом, с какой-то насмешливой резкостью, бросает в зал:

— Классический балет! — странно выговаривая при этом слово «классический».— Исполняет ваш любимец Да­ленго.

И ярко-красный свет заливает сцену. И какую-то гром­кую, дикую и уродливую мелодию наигрывает оркестр. Гремит, трещит... И в кружение кровавого света, в водово­рот грохота вступает вдруг, появившись в центре сцены, оборванец. Опустив взлохмаченную голову, облепленную грязью, стоит неподвижно, с выражением боли и мук на лице.

Эльга кусает губы, чтобы не закричать в отчаянье. Ко­нец! Конец! — проносится в ее мыслях.

Свистом, бранью, хохотом, издевкой отвечает зал на дерзость артиста. Слышно, как люди покидают зал, как нервничают распорядитель и швейцар.

Над ней склоняется волнованный владелец варьете, зубы стучат о край стакана, и она теряет сознание.

***

На что он мог рассчитывать?

Это был не протест, ведь он давно разучился проте­стовать, да, собственно говоря, чаще всего протестовали окружающие, а он — или присоединялся к ним, или уходил в сторону. Если же этот поступок и был протестом, то труд­но поверить в его идейность, так как человек, проявивший в этой форме протест, агитировал на выборах за партию вице-президента стальной компании, субсидировал день­гами, полученными от вице-президента, русского попа, а через того земляков-эмигрантов. Правда, у него не было мужества отречься от них, ведь он сам оставался без ро­дины, ведь и он бежал, как и они, от этой родины — в мрак, в тупик, в болото. Получалось, он протестовал про­тив самого себя.

Класс, вычеркнув его из списков своих прислужников, не мог простить ему такой шумной демонстрации проте­ста. Но и другой класс, диаметрально противостоящий пер­вому, не мог принять его в свои ряды, ибо факты свиде­тельствовали о том, что он не с ним, не знает путей к нему и искать их не хочет.

Суммируя таким образом свои размышления и чувства, Эльга все-таки решила, что поступок его — следствие серь­езного недуга, помешательства, неизлечимой болезни. И Эльга поспешила расстаться с ним, поторопилась изоли­роваться от такой смертельной и заразной болезни.

Он оказался одиноким — и в личном, и в социальном смысле. Стоя между двумя огромными грозными сущест­вами, готовыми вот-вот броситься друг на друга, он был мизерным препятствием, подлежащим устранению одним, даже не слишком сильным ударом.

И тут, впервые за всю свою запутанную и противоре­чивую жизнь, он отчетливо почувствовал, отчетливо понял свою обреченность. Это испугало его, он ринулся искать спасения из ловушки, уготованной ему судьбой, но, не най­дя сразу выхода из нее, впоследствии не обрел ни сил, ни мужества настойчиво продолжать поиск...

Узкий мир его бытия стал еще уже. Дорога к славе привела на край пропасти, потому что сама слава для лю­дей узкого мира, для людей, лишенных цепной связи с ог­ромным механизмом человеческой истории,— одна лишь фикция.

И вдруг он вспомнил о Масловском, как наяву, увидел эту страшную человеческую маску, ужасный оскал щерба­тых зубов... вспомнил... и даже не ощутил брезгливости, как прежде. В нем проснулась тоска по Масловскому, он. затужил по его циничному скептицизму.

Он — в отчаянье, в растерянности, в отупении — ринул­ся в ночной мир. Самые соблазнительные проститутки на­перебой щедро одаряли его своими ласками, знаменитые воры подружились с ним, бродяги всех категорий и рангов почитали за честь для себя выпить с ним кружку пива.

Однажды, сидя в грязном и чадном кабаке, посещаемом обычно исключительно «своими», цедя сквозь зубы густое и горьковатое пиво, Юткевич заметил нового посетителя. Тот, войдя, замешкался на пороге, словно бы выжидая, пока на него обратят внимание завсегдатаи. Его заметили и тотчас заволновались, зашумели, засуетились. Хозяин выбежал навстречу с бокалом вина, напыщенно приветствуя гостя, проститутки, воры, герои ночных похождений — все спешили выразить ему свое уважение.

Незнакомец медленной поступью шествовал через ком­нату, хмуро, озираясь по сторонам. Он двигался, как здешний бог. Все, стоя, кланялись ему. Малиновый шарф, словно язык пламени, окутывал его шею. Тонкие, жен­ственные руки были усеяны сверкающими перстнями. Красноватый берет кокетливо сполз на одно ухо, прикры­вая собой вьющиеся черные волосы. Полы нового модно­го плаща развевались на ходу.

Наметанный глаз артиста сразу оценил по достоинству эту необычную фигуру.

Все, стоя, приветствовали этого человека. Лишь один Юткевич, завороженный видением, не тронулся с места, уставившись на незнакомца.

Тот, словно почувствовав уставленный на него взор, медленно повернулся к Юткевичу. Глубокие, умные глаза, казалось, остановились.

— Кто это?

Хозяин заведения, почтительно сгибаясь вдвое, быстро­-быстро залепетал:

— Это... свой... приятель... добрый человек...

— Сгинь,— отмахнулся от него пришелец.

Хозяин отскочил на свое место и застыл там наизго­товку, чтобы в любую минуту броситься, как собака на зов охотника, прислуживать незнакомцу. А тот приблизил­ся — нарочно не спеша — к столу, за которым сидел Ют­кевич, опустился на стул и сказал: