Борис Микулич - Стойкость

— Мы незнакомы. Новый человек для меня — находка. Вижу, ты не моей профессии, чужак. Ты журналист?

Юткевич ответил кратко: мол, нет. Тогда человек под­хватил:

— Говоришь, нет? Не думаю, чтобы ты был агентом полиции. Тогда кто же ты на самом деле?

Серьезные черные глаза человека открыто смотрели на него, и — удивительная вещь! — их взгляд как бы сулил расположение и дружбу. Юткевич знал, что люди в этом «подпольном» мире говорят в открытую, он за короткое время поисков приюта для своей больной и истерзанной души сумел понять, что все у этих людей — на глазах все­го «сословия», даже любовь, даже отношения совершенно интимного порядка. Торжественный ритуал прихода чело­века, его манера держаться с хозяином заведения, наконец, его экстравагантное, но шикарное одеяние — оценив все это, Юткевич догадался, что перед ним крупный предста­витель «среднего сословия», король воров. С первых же дней знакомства с блатным миром он интересовался рангом и весом тоготили иного представителя «вольной» профессии. Они называли себя «вольными» художниками «среднего сословия», но была и среди этих «вольных» своя четко обозначенная иерархия, были свои короли, магнаты, начальники и подчиненные. Этот мир копировал обычный мир дипломатии, ловкости и эксплуатации, власти сильно­го над слабым, богатого над бедным. Это была целая армия, государство в государстве, и закон, борясь против этого мира, укреплял его. Возможно, приди сюда Мессия и ска­жи этим людям:

— Закон благосостояния против вас, ибо те, кто эти законы устанавливает, своего благосостояния без боя не отдадут. Их не так много, правда, однако они покамест сильны, и возле крупного хищника кормятся биллионы мелких существ. Но — начните спать по ночам, вернитесь к дневной жизни и идите к тем, кто знает, как вырвать благосостояние из лап стаи крупных хищников. Будьте настоящими борцами. Воюйте, а не покоряйтесь. Берите свою долю в сражении, восстаньте против самого строя, а не против отдельных людей, мизерных — по существу. Станьте людьми...

...Скажи этот Мессия так, все равно, пожалуй, немногие вняли бы ему, так как не знали они тех социальных троп, на которых встречались бы все вместе. Тут неведом был лозунг действовать заодно, «один за всех и все за одного», напротив, самым священным заветом их религии было: об­рети неприкосновенность и независимость принуждением и хитростью, веди себя так, чтобы твои приятели по реме­слу боялись и чтили тебя.

Юткевич знал эту заповедь, знал сильных людей блат­ного мира и, увидев этого человека, понял, что перед ним король, изворотливый среди изворотливых, славный среди прославленных, и он, ничего не утаивая, вкратце поведал ему повесть своих хождений по мукам. Король слушал внимательно, и недопитая кружка стояла перед ним. В кружке — это видел Юткевич — плавало разноцветное в причудливой размытости отображение кабака.

— Так,— промолвил король.— А на что же ты жи­вешь? — И, заметив удивление в глазах Юткевича, пояснил строго и просто: — Я спрашиваю про деньги. Чтобы су­ществовать, нужны деньги.

Юткевич, почему-то густо краснея, сказал, что он сов­сем недавно бросил свое ремесло, что кое-что из зарабо­танного у него еще остается.

— Они быстро иссякнут, — присвистнул король.— И что тогда? Встанешь в очередь за миской похлебки?

Не ожидая ответа, он подтолкнул полную кружку к со­беседнику и сказал:

— Тебе нужно в дело... Есть одна заманчивая опера­ция. Вот посмотрел я,— он всем корпусом повернулся к залу,— на этих моих приятелей и не смог выбрать ни од­ного достойного для этой... Если согласен,— вот тебе рука Карла Гордона.— Он протянул узкую белую руку, глядя испытующе прямо в глаза Юткевича.

Увернуться от этого властного и упрямого взора было нельзя. Какая-то исключительная сила чувствовалась в нем. Юткевич пожал руку Гордона, и сердце у него сладко заныло.

Следующей ночью было то «дело».

— Самая лучшая одежда, пристойный вид и веселое выражение на лице — вот что требуется от тебя,— сказал Гордон.

Веселый вид и без того был у Юткевича: хмельное без­различие и мальчишеская удаль охватили его. Собственно говоря, он выполнял задание с подъемом, словно разраба­тывал особенно сложную композицию: творческий экстаз и фантазия снова волновали артиста. Он шел по вечерней улице, насвистывая арию из модной оперетки. Под мато­вым круглым фонарем встретил высокого человека в на­рядном пальто и фетровой шляпе.

— Добрый вечер! Мне скучно, Ганс, пойдем к девочкам.

— Есть, Фред! — весело отозвался Юткевич.

Они, как заправские гуляки, оживленно беседуя,— «ах, какие это были девочки!» — веселым шагом шли по тро­туару.

Пройдя несколько перекрестков, друзья-гуляки задер­жались возле сверкающего парадного подъезда огромного серого здания.

Человек в фетровой шляпе, продолжая шутить и сме­яться, проговорил:

— Стойте здесь. Когда из подъезда выйдет человек и отдаст вам саквояж, идите вдоль этой улицы. Ну, все! — и он исчез в двери.

И тотчас пропало веселое настроение, и лишь теперь он заметил, какой туман стоит над городом, лишь теперь ощу­тил всем телом холод, не сдержался — застучали зубы. Глубоко засунув руки в карманы, прошелся по тротуару, стараясь выглядеть по-прежнему беззаботно-веселым. «Что с тобой, Стась? — спрашивал самого себя, боясь этого вопроса.— Что с тобой произошло? Ты — вор?»

Но вопрос так и остался вопросом, ответить не успел: из тумана перед ним вырос шуцман, и Юткевичу на ка­кое-то мгновение показалось, что фигура шуцмана за­слонила собой весь мир.

—· Следуйте за мной.

Собрав в комок все силы, Юткевич метнулся на сере­дину улицы и побежал...

...И засвистело в ушах, загрохотала мостовая, замель­кали фонари, лица, гримасы, внутри возникло что-то лег­кое, стремительное, увлекающее — и оно подталкивало вперед и вперед...

...И на бегу казалось ему: он один, все опустело, все замерло на момент на одном месте — и автомобили, и лю­ди, и ландо, и россыпь рекламных огней...

...А потом что-то тяжелое обрушилось на него, тело пе­реполнилось гулом, показалось, что гибнет мир, и внезап­но в памяти возник Крушноярск.

Когда он опомнился, был день. Скупое солнце пробива­лось оквозь мокрое узенькое оконце, капли на стекле вспы­хивали алмазами, а на грязном цементном полу лежал солнечный квадрат.

Юткевич, словно его испугало что-то, сорвался с ку­шетки.

Нет, это что-то другое. Тогда... тогда были огромные ок­на готического рисунка, мягкая кушетка и шинель... ши­нель с голубыми нашивками лежала на полу.

Звякнули ключи. Идут... сюда идут! Сейчас войдет веж­ливый и элегантный адъютант генерала Белова, подни­мет с пола шинель, повесит на спинку кресла... Стук тя­желых сапог, и детина в косую сажень ростом, с толстыми мясистыми, как филе, щеками приближается к нему.