Борис Микулич - Стойкость

— Ты... о чем, Эльга?

А она уже срывалась с места и со смехом, обвивая его шею руками, говорила:

— Нет, тебе нельзя оставаться со мной наедине, то­бой овладевает лирическое настроение... И ты становишься каким-то неинтересным, не таким, каким бываешь, рас­суждая о новом искусстве Германии...

Он криво усмехался.

— Это ведь для журналистов, Эльга.

Она убегала от него: до спектакля ей нужно было ус­петь к модистке, встретиться с модным театральным кри­тиком, договориться о загородной поездке с молодыми ху­дожниками...

Она быстрее его уловила вкусы немецкой публики и охотно согласилась танцевать в варьете: в нынешнем сезо­не, как и в последующие, театры пустовали.

И тут воэникло самое главное расхождение между Юткевичем и его партнершей. Он не очень ясно, но серьезно строил планы создания какого-то большого театра, своей студии, в которой десятки стройных и красивых юношей будут постигать тонкости классического балета, чтобы по­том разрушать его, как мечтает о том он, Станислав Да­ленго. А она была снедаема ненасытной жаждой денег, она уже не могла и не умела жить без шума, блеска, люд­ского водоворота вокруг.

Вероятно, в это самое время, когда обострялся кон­фликт между ними, и совершилось то, что окончательно погубило Юткевича.

В тот день утро выдалось хмурое. В коридоре послы­шались шаги, они удалялись, становились глуше, потом пропали. Это седовласый профессор музыки, взяв свою скрипку (по годам, надо полагать, его ровесницу), отпра­вился «зарабатывать». О том, что заслуженный и извест­ный этот профессор играет на Гартенштрассе шубертовские «Музыкальные моменты», зарабатывая пару марок на скудный обед, Юткевич узнал только вчера. И гул про­фессорских шагов причинил ему боль. Под утихавший стук профессорских башмаков он представил себе свой грядущий день, свою старость, и сделалось ему грустно и тревожно. Он быстро встал, оделся и выбежал на улицу.

Сыпал назойливый дождик. Густой серый туман за­волакивал все вокруг. Под ногами стлался скользкий ас­фальт. Тоскливо и неуютно было под низким небом.

На перекрестке путь ему перерезала толпа. Громко звучали возбужденные голоса, бросились в глаза взволнованные лица. Где-то за толпою резко и призывно заиграла труба и вслед за тревожным ее выкриком дробью рассы­пались удары барабана. На улице происходило что-то не­привычное.

Артист пробрался сквозь толпу вперед, и перед ним возникли ряды демонстрантов. Под дождем, в сером тума­не, они текли однородной монолитной лавиной, отбивали боевой ритм барабаны, мерно и, казалось, бесконечно реяли над рядами багряные полотнища. По обе стороны улицы, на тротуарах, стояли люди, детвора сновала перед орке­стром. Все было остановлено движением демонстрантов — трамваи, автобусы, таксомоторы.

И вдруг одновременно — словно по чьей-то команде — люди на тротуарах повернули головы в ту сторону ули­цы, откуда возник и стал нарастать приглушенный гул и скрежет. Артист тоже взглянул в том же направлении, и кровь толчками прилила к лицу.

— Долой войну! Хлеба и работы!

На костылях, на самодельных и фабричных самокатах, безрукие, безногие, обрубки человеческих тел — улица превратилась в кладбище живых мертвецов. Внимание артиста приковал к себе один такой человеческий обрубок без рук и ног. Как новорожденного, его везли в коляске на деревянных колесах. К груди его был прикреплен плакат: «Я против новой войны». Смешной и вместе с тем ужасной иронией звучал плакат на груди такого человека.

— Ветераны войны... — донеслось до артиста, и он обернулся на этот голос...

Слова принадлежали бледному небритому человеку в поношенном демисезонном пальто и старой, в пятнах шля­пе. Глаза человека неотступно следили за демонстрацией. В глазах был какой-то холодный огонь, а худой, туго обтя­нутый сухой синеватой кожей нос выдавал все: у человека туберкулез.

— А все же им пенсию... выплачивают,— совсем тихо, одному себе, сказал человек.

Завыла сирена, и мимо артиста пронесся грузовик, наполненный шуцманами. Грузовик мчался к голове колон­ны и ряды демонстрантов остановились. Вероятно, им что-то объявляли. Но вот первые ряды вытянулись поперек улицы, в сплошную линию, перед нею откуда-то появились полицейские, раздался крик, и кто-то бросил булыжник в огромную зеркальную витрину.

— Провокация! — над самым ухом артиста пробасил рыжеволосый парень.

Снова показался полицейский грузовик. Какой-то чин, стоя в кузове, размахнулся и швырнул нечто вроде бутылки на мостовую. Грянул взрыв, и густой дым пополз по улице. Толпа пришла в движение. Вокруг поднялся пе­реполох. Юткевич попал в людской поток, который втолкнул его в какие-то узкие, грязные двери, и они тотчас с лязгом захлопнулись за ним.

— Не пускайте больше! — кричали ему люди.— Дер­жите двери крепче.

Изо всех сил навалился Юткевич на двери. Перед его глазами, за мутным стеклом, возник человек. Он бежал, зажав одной рукой рот, а в другой удерживая фанерный пла­кат. Человек подбежал к дверям, толкнул их, но они не поддавались. Тогда человек бросился на середину улицы, завертелся на месте и вдруг тяжело осел на мостовую. Из головы тонким ручейком текла кровь. Медленная, плавная струя протянулась по его телу, и человек распластался на мостовой, откинув руку с плакатом в сторону. Последнее, что успел заметить Юткевич, была надпись на фанере: «Защитим родину пролетариев...»

...В те дни сооружались баррикады в Вормсе, восстал крейсер «Эмден», и на берлинские улицы вступила тяже­лой своей поступью Кровавая Неделя...

...Как во сне проходили дни. Перед мысленным взором был тот человек с откинутой в сторону рукой. И слова плаката... упавшего на мостовую. И тонкий ручеек крови... Нечто, не поддающееся определению, но властное и неот­вратимое овладевало всем существом Юткевича. Он совер­шал поступки, с которыми никак не могла примириться практичная Эльга. К нему приходил какой-то русский поп-эмигрант, долго рассказывал о том, как живут «земляки» здесь, в Германии, как они организовали Союз возрожде­ния России, приглашал побывать на молебне в церкви и, наконец, попросил денег.

— Благодарное отечество не забудет вас...

Как ни противилась Эльга, Юткевич деньги дал, даже посулил еще. И в тот же вечер принял у себя владельца крупного варьете, в котором недавно наотрез отказался выступать. Краем уха Эльга уловила, как довольный владе­лец варьете, почтительно склоняясь к артисту, распинался насчет текста афиши, а артист требовал, чтобы цены на билеты были снижены и чтобы «средний гражданин» мог попасть на его концерт. «Что он задумал? — путалась в собственных предположениях Эльга. — Зачем он снижает, расценки? Что за фантазия?»