Борис Микулич - Стойкость

— Руки!

Они дрожат у Юткевича, и нужно черт знает сколько сил, чтобы протянуть их. Глухо щелкает механический замок наручников.

— За мной!

Он, держа перед собой руки, пьяными шагами идет за ним, идет и чувствует, что следом за ним движутся вооруженные шуцманы. Они идут длинным темным коридором, и провожают их, глядя сквозь круглые дыры в бессчетных дверях, глаза — одни лишь глаза.

Острог!

Они пересекают наискось закованный в камень и желе­зо двор. Кто-то сверху, с энного этажа, кричит, но слов на таком отдалении не расслышать: кажется, что человек во­ет... жутко, как сумасшедший.

Папиросный дымок тает, и остроносое лицо следователя как бы отвешивает короткие поклоны: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх.

— Я ничего не знаю... я артист... вы меня, вероятно, помните... я просто прогуливался... я жертва случая...

— Вы ничего не знаете, а мы знаем все. Это усугубит ваше положение...

Следователь, кривя в улыбке узкий рот, доводит до све­дения арестованного, что ограблен банк, что преступники убили клерка и вице-директора, случайно, совершенно слу­чайно находившегося в банке. И, наконец, следователь кла­дет перед Юткевичем малиновый шарф и спрашивает с какой-то вкрадчивостью в голосе: .

— А это... вам не приходилось видеть на ком-нибудь?

Потом мягче и даже с внезапным сочувствием, не до­ждавшись ответа, говорит:

— Я верю вам, что все это чистая случайность... Вы ин­теллигентный человек, представитель искусства. Ах, я вам пришлю в камеру Тэна. Прекрасная книга! Вы читали? Ну, тогда мы подберем что-нибудь иное... Я допускаю, что у вас могло возникнуть профессиональное любопытство к преступному миру, не правда ли? Видите, я не ошибаюсь. Но ведь вы цивилизованный человек и подумайте, что угрожает вам... цивилизованный европеец... человек искус­ства... вас ждет позор, публичный скандал, пожизненная каторга. Подумайте.

Немигающими глазами уставился Юткевич в струи па­пиросного дыма, за которыми вежливо улыбалось лицо любезного следователя. Он долго следил за дымом, словно бы струи его сплетали перед ним призрачную картину ужасов пожизненной каторги... а может, это и к лучшему? — нет! нет! — жить! жить! Он уедет в тихий немецкий городок, городок с добродетельным, как Зигфрид, полицейским на рыночной площади, с маленькой и уютной кирхой, с весе­лыми и учтивыми людьми на вечерней Кирхенштрассе... ах, до чего он мил, этот тихий немецкии городок! Там он станет скромным и незаметным учителем гимнас­тики, будет пить пиво и в компании своих гимназических коллег кричать «гох!» в честь очередного политического лидера. Там обретет он тихое, приятное, идиллическое оте­чество для своей души... усталой, больной, обессиленной... это будет спокойное ожидание старости, способной уте­шить, залечить все раны сердца... ах, какая это по-фило­софски мудрая будет старость! И она... она, единственный человек, с которым он провел лучшие часы своей жизни, она, Эльга, отвлечется от всего суетного... старенькая, се­дая, утомленная телом и душой, придет к нему... Нет! нет! — жить! жить! Он не отщепенец, не вор, он человек, он хотел быть им всю жизнь... дайте ему быть человеком! Че-ло-ве-ком!..

Вздрогнул. Бледное лицо его залил багрянец. Нервный огонь вспыхнул в глазах. Он закричал:

— Карл Гордон! Король воров! Он предлагал мне быть его компаньоном. Он принуждал меня быть им. У него взгляд... Ах, если бы вы хоть раз заглянули в его глаза!

— Это его шарф?

Посыпались вопросы, вечное перо лихорадочно записы­вало фамилии, адреса, названия кафе, а на лице гасла злая улыбка одержавшего верх хищника...

— ...Я пришлю вам в камеру Тэна!..

***

Несколько дней его не трогали. Изредка заходил в ка­меру следователь, подбадривал, загадочно подмигивал и туманно говорил о том, что «все скоро кончится», что «кон­цы в наших руках»... Нельзя сказать, что Станислав слиш­ком уж тяжело переносил одиночество. День, второй и тре­тий он терпеливо ждал освобождения и верил в него.

А тем временем ловкие и хитрые чиновники централь­ной тюрьмы делали свое дело. Ограбление крупнейшего банка, убийство одного из директоров его, в центре города, на людной улице,— это было поистине сенсационно. Усма­тривалось в этом многое, и покушение на государственные порядки, и нарушение права личной собственности, не обо­шлось, конечно, без «руки Москвы». Показания, данные арестованным Юткевичем, были правдивыми: участники налета на банк и — главное! — организатор его Карл Гордон очутились в руках полиции. Однако выявились и пи­кантные обстоятельства: с Карлом Гордоном были связаны некоторые чины — о, майи готт! — чины полиции. Делать из него центральную фигуру процесса никак нельзя было, и выбор пал на Юткевича. Ну, разумеется, это весьма им­понировало политическим установкам, выходец из России и, быть может, человек... советский?

Перед Карлом Гордоном ловкие и хитрые дельцы рас­крыли карты без утайки. Нужно было подготовить судеб­ную комедию, и на Гордона в этом смысле возлагались осо­бые надежды. Он согласился делать то, что ему прикажут, с одним лишь условием, которое прозвучало как последняя и категорическая просьба: перевести его в камеру к Ютке­вичу.

И вот с наступлением вечерних сумерек, когда Юткевич лежал с закрытыми глазами в глубокой прострации, наве­щавшей его все чаще и чаще, звякнули ключи, и тяжелая дверь захлопнулась за спиной Гордона.

Юткевич вскочил на ноги.

Не призрак ли перед ним? Куда девались шикарное оде­яние и театральные позы? Где надменность улыбки и властные жесты?

И все-таки перед ним был живой «король», повелитель, вождь, перед ним был изворотливый из изворотливых, сильный из сильных. Он похудел, давно не брился, на пле­чи его накинут линялый пиджачишко, на шее — старень­кий шарфик, на ногах — стоптанные туфли... Король был похож на жалкого жулика-побирашку с провинциального рынка. Только одно оставалось прежним — взгляд: стро­гий, пристальный, глубокий.

Так стояли они друг перед другом, словно намереваясь броситься сию минуту в драку, стояли молчаливые, хму­рые, и, должно быть, каждый ждал, кто же заговорит пер­вым.

Карл Гордон переминался с ноги на ногу, потом на лице его появилась улыбка, и в ней Юткевич узнал прежнего «короля».

— Все кончено,— невольно прошептал Юткевич.— Не нужно ссориться, давайте протянем друг другу руки.— И он сделал это первым, но Гордон презрительно отвер­нулся от него.

Юткевич оцепенел. Рука безвольно упала. Лицо запы­лало.

— Я не виноват,— глухо сказал артист. — Мне хочется жить. Это сильнее всего на свете.

И тут король воров не сдержался, он резко повернулся к предателю и с презрением и брезгливостью, на какие только был способен, бросил:

— Сволочь!-