Борис Микулич - Стойкость

— Ты опять... Борис...

Но он крепко сжимает ее руки, смотрит прямо в глаза.

— Ну ты, малыш мой... как-то само собой вспомнилось об этом...

И она прижимается к нему, и так они еще долго сидят вместе.

...Потом в их жизнь ворвется дорога, ворвется белый неказистый вокзал, построенный наспех, гром и лязг то­варных поездов, экскаваторов, грузовиков, подъемников... ворвется панорама стройки — домнами, мартенами, прока­тами... и, пока останавливается поезд перед вокзалом, пока Славка хлопает в ладоши от обилия впечатлений и по мо­лодости лет своих, Кравченко и Тася крепко пожимают друг другу руки,— они чувствуют себя сильными людьми.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

...Тогда в обледенелой и заснеженной степи не виден был горизонт, насколько хватало глаз — снега, снега... И кричал Кравченко во весь голос, и не было эха, хоть бы слабенького эха,— ветер, ветер, ветер... И товарищ сказал: «Пробиться! Мы должны пробиться!» — и напряжены мус­кулы, сжаты зубы, с предельной быстротой работает мозг, бьется в жилах кровь, горячая, живая кровь...

...Это было давно, из-под напластования последующих лет в памяти проступают отдельные обрывки пережитого, хочется восстановить детали, воссоздать общую картину, но она расплывается, невозможно уловить общую комбинацию ее. В памяти не угасает резкий блеск снега и то чрезвы­чайно острое ощущение исключительного напряжения всех сил организма:

«Пробиться! Мы должны пробиться!»

И всегда при воспоминании его охватывает радостное сознание того, что пульсирует кровь в организме и напря­жены сильные бицепсы, светел ум. Силы есть, их много, а они рождают волю, воля «города берет», воля несет че­рез барьеры самые трудные, барьер за барьером преодоле­ваются с удивительной ловкостью.

Когда поутру, вместе с солнцем, он поднимается с кро­вати, шумно распахивает окно и в него могучим потоком вливается прохлада утреннего воздуха, он, как озорной ре­бенок, задерживает дыхание, застывает на месте, и лишь упруго вздрагивают поздри его крупного носа. Потом рез­ко срывается с места, бежит в ванную, и серебристые струйки душа начинают, покалывая, хлестать его стройное тело. Он фыркает, он приплясывает под тонкими и часты­ми струйками воды, все его тело отзывается на шум и про­хладу душа, тело розовеет, наливается приятной све­жестью.

Он выбегает на балкон и, подавая себе команды, делает утреннюю гимнастику: упираясь руками в бока, приседает на цыпочках, выжимает стойку на руках,— переполненный мальчишечьим задором, он проделывает тренированным телом самые замысловатые упражнения.

И потом, как бы возвещая конец утра, вдалеке возни­кает сперва не очень уверенный, потом набирающий силу гул сирены. В чистом легком воздухе этот гул оформляется в нечто осязаемое, металлически-округлое. Какое-то время не умолкает сирена, гудит на одной ноте, величаво и зову­ще. Потом в завывание сирены врываются новые голоса, и тогда над утренней землей возникает редкостный по соче­таниям оттенков, по разноголосице тембров диссонанс.

Начинается день, и он, в серой косоворотке, в белых полотняных брюках, легко бежит с горы навстречу этому диссонансу звуков, ветер теребит черные, с синим отливом волосы, и эти волосы, взлохмаченные ветром, кажется, ле­тят впереди него. На повороте дороги, когда перед ним возникает крутая передача рудодробилки, он сокращает шаг, откидывает взмахом руки волосы назад, вслушивается в симфонию звуков, и у него появляется желание постоять некоторое время на одном месте и посмотреть на развер­нувшуюся перед ним панораму.

Он перебирает в памяти все, что ему надо сделать за день, мысленно уплотняет время, несколько, минуток — совсем-совсем немножко — можно выкроить на такое «пас­сивное созерцание». Он широко улыбается. Ничего не по­делаешь, это у него слабость такая — перед встречей с коллективом каждое утро хоть на миг оглядеть привычное и знакомое, обдумать наедине разные заковыристые во­просы, убедить себя в правоте, когда возникают сомнения, определить ясно очередные задачи.

Прямо перед ним раскинулась площадка комбината. Четыре домны своими громадами подпирают небо, и вдруг начинает казаться, что без них небу не удержаться, что оно может с бешеным грохотом обрушиться на землю. Три домны уже действуют, четвертая еще окаймлена слож­ным кружевом лесов. Дальше — вознеслись кверху стре­мительные трубы мартенов. Немного поодаль густые тя­желые тучи дыма клубятся над батареями коксохима. А справа, недалеко отсюда, на горе, взрывы сотрясают воздух — это рвут руду. За теплоцентралью ярко сверкает в утренних лучах солнца огромный водяной бассейн, вы­копанный людьми.

Неожиданно он слышит автомобильный сигнал. Он рез­ко оборачивается и отскакивает в сторону. Автомобиль останавливается, и человек с низко постриженным седым «ежиком», с изборожденным морщинами лицом подходит к нему.

— В коллектив, Кравченко?

— В коллектив. Куда в такую рань собрался, Старик?

Тот отмахивается и виновато озирается на шофера.

— В город нужно. За деньгами. Нашим французам предстоит выплата. Самому за всем следить приходится, хоть ты моли о помощи, А ты... знаешь, хорошо, что я тебя встретил. Там на руднике неполадки. Ты проверь, Крав­ченко.

— Я знаю о них.

— Так проверь. Говорят, качества нет. А качество, Кравченко, это — все.

— Нынче же займусь этим.

— Займись, пожалуйста. Ну, а мы поехали. До двенад­цати управимся? — этот вопрос обращен уже к шоферу.— Там замостили рядом с водонасосной?

Шофер кладет руки на руль. Отвечает:

— Придется крюк делать. Но к двенадцати успеем.

Машина легко трогается с места, и вскоре за густой серой пылью уже не разглядеть ее. Кравченко в последний раз бросает взгляд на дорогу и направляется к рудодробильне. «Сила какая в этом Старике,— думает он,— и всю­ду он, черт седовласый, успевает!» — улыбается он, подни­маясь в гору.

Солнце ползет вслед ему.

***

Цепкая пригоршня экскаватора врезается в грунт, по­том упрямо и сильно сжимается, держа в кулаке своем породу, и вот с барабанным перестуком раздробленная по­рода сыплется на платформу. Этот барабанный грохот, сиг­нальные свистки, аммоналовые взрывы, скупые человече­ские голоса и гудение, которым пронизана земля (и кажет­ся, что это предвестие катаклизма самой земли),— все это сливается в сплошной поток звуков, сила которых пере­крывает утреннюю перекличку сирен и гудков.

Солнце стоит над горизонтом, и к самому солнцу, вверх, идут два человека, лавируя среди экскаваторов, железно­дорожных составов, подъемников. Один из них — Кравчен­ко, секретарь партколлектива рудника, второй — совсем молодой, с лицом, усеянным веснушками, точно солнце брызнуло на него горячим дождем, в синем рабочем ком­бинезоне — сменный инженер Бурдюк.