Борис Микулич - Стойкость

Должно быть, под счастливой звездой родился Ютке­вич. Вот-вот, казалось, он очутится в руках Кравченко, и конец этого преследования ощущался им почти физически, как намыленная веревка на шее. Да только тому, кто ро­дился в сорочке, всегда везет. Кравченко не удержал его в руках, выпустил, и выпустил, вероятно, теперь уже на­всегда.

Когда Тася сообщила весть о бегстве Юткевича за границу, Кравченко долго расхаживал по комнате, взве­шивая что-то, молчал, и только по лицу его можно было догадаться, как меняется настроение этого человека. Враг снова ускользнул. Его нужно изолировать, и в первые же дни после выздоровления Кравченко принял все меры, чтобы сделать это. Человек в военной форме внимательно выслушал Кравченко, уточнил все подробности о службе Юткевича в беловской армии, о побеге его от взбунтовав­шегося казачества.

Так закончилась дружба двух людей, дружба необыч­ная и вместе с тем некоторым образом банальная для той поры. Но не кончилась на этом жизнь наших героев — и тут начинается новая повесть...

***

В последний раз навестил его конферансье, требуя возвращения в СССР; компаньон по турне, выдающийся пианист, обратился к нему с резким и категоричным пись­мом, доказывая абсурдность поступка Юткевича. Но все было напрасно.

Он отказался вернуться в страну, давшую ему жизнь, давшую славу. Отказался, и от него отвернулись. Мосты к отступлению были сожжены.

Немецкие газеты подхватили этот случай, сделали сен­сационным, и каждое представление, в котором принимал участие Юткевич, выливалось в «патриотическую» мани­фестацию.

За артистом увивались какие-то люди, объявлялись вдруг новые поклонники его таланта, странные, правду го­воря, субъекты. Чаще всего они напоминали мелкую ры­бешку, косяками обступающую труп.

И строчили о нем набившие руку на лести журнали­сты. Артист — он заметно постарел, глаза его утратили бы­лой блеск, волосы поредели, губы изображали напыщен­ную солидность — артист вещал голосом пророка, а кор­респонденты записывали, записывали, записывали...

— Европейское искусство стоит перед лицом великого испытания, если оно призвано создать действительно не­виданное и несравненное...

«Невиданное и несравненное»,—эластично поскрипы­вали перья в блокнотах корреспондентов.

— Величие немецкого искусства! В закатный час своей жизни мой отец отдал ему вдохновение... Родина Гете, Бет­ховена, Вагнера стала и моей родиной. Мне кажется, что я всегда был немцем...

Эльга, развалясь картинно в модном кресле, жмурилась, слыша патетику монологов Юткевича, а юркие журнали­сты, улучив минуту, жадно впивались глазами в бюст ак­трисы, небрежно прикрытый шелковым кимоно.

— Свободным от тенденций будет искусство Европы. Оно обретет ту же новизну, ту же вечность, как и она сама...

Однажды в такую минуту в дверь протиснулся тол­стенький, красненький, словно переспелая вишня, вице-президент стальной компании. С повадками излучающей доброту и благопристойность немецкой фрау, с классиче­ским профилем Зигфрида, с поднятыми в почтительном экстазе пухлыми ручками — он старался быть самим во­площением немецкой нации, призванной эпохой возродить великое искусство Европы. Вице-президент склонился к ручке актрисы, прислушался к тираде Мессии нового ис­кусства, скосил взглядов сторону репортеров. И последние, без слов поняв господина вице-президента, оставили каби­нет, пятясь спиной к двери и отвешивая поклоны.

— Вы — гений! — восторженно изрек господин вице-президент.— Вы наделены огромным талантом, это бес­спорно. Но...— Он целомудренно, словно брал на то уроки в пансионе для благородных фрейлин, потупил глаза.— Но для осуществления планов обновления великого искусства нужна одна простая, прозаическая вещь. Необходимы день­ги, уважаемый господин.

— Их дадите нам вы! — нежным, райским голосом вступила в беседу Эльга, подарив господину вице-президен­ту ослепительную улыбку.

Господин вице-президент поднял вверх белесые брови, наморщил высокий лоб.

— А известно ли вам, любезная фрау и достопочтенный герр, что расцвет искусства сопряжен с расцветом госу­дарственным...

— У вас марксистский подход!

— Да, я социал-демократ. И я таков, я должен забо­титься об экономическом расцвете Германии... Я дам вам эти деньги.... не все, правда, но частично... А вы...

Он был бы не менее горячим проповедником нового искусства, чем Юткевич. Стоило вслушаться хоть бы в стиль его речи. Она изобиловала крылатыми афоризмами, меткими сравнениями, яркими метафорами, его красноре­чию мог бы позавидовать любой оратор. Стоило понаблю­дать за мимикой его выразительного лица. Все отража­лось на нем — и восторг от предвкушения победы, и огор­чение от возможных временных неудач, и воображаемый полет в фантастическое завтра — в царство здорового бур­жуазного демократизма.

— Стась! Подумай, милый, в каком наряде явлюсь я на артистический бал, устраиваемый в нашу честь! Мне нужно соответствующее моменту платье, боже мой! — с отчаянием в голосе говорит после речей вице-президента рыжеволосая Эльга.

Деньги — в кармане Юткевича.

А вице-президент тем временем прикидывает:

«Он будет выступать на предвыборных собраниях... это будет неожиданно и оригинально для этого балбеса... да... произведет фурор... за успех принято платить... можно до­бавить еще пятьсот... прекрасная реклама с ее фотоизобра­жением... в трико... в полный рост... ах, какая грудь!.. в руке иголка и красная надпись наискось: «Покупайте иг­лы и другие изделия только из стали нашей компании...»

Кстати, ей это понравилось. Удивительно ярко прояв­лялись в ней все женские качества: она жаждала популяр­ности, веселья, ее радовали подобострастные поклоны и жадные мужские взгляды. В стремлении быть в центре всеобщего, внимания она все больше и больше отдалялась от Станислава, широко распахивая дверь своей уютной го­стиной перед поклонниками ее таланта и бюста... Она, как энергичная женщина, брала от жизни все, что можно,— она жила для себя...

Порой Юткевич не узнавал ее. Все чаще и чаще вызывал он из глубин памяти образ сказочной царевны, ка­кой она предстала перед ним в те, теперь кажущиеся такими далекими дни юности.

Оставаясь с ним наедине, — он это чувствовал,— она все чаще и чаще предавалась какой-то непонятной ему то­ске. Подобрав под себя ноги, прищурив свои узкие япон­ские глаза, она меланхолически покачивалась и напевала:

В далекой знойной Аргентине,

где небо южное так сине,

где женщины, как на картине,

где Джо влюбился в Клё...

И... вместо далекой экзотической Аргентины почему-то возникало перед ним синее, как некогда в детстве, небо, печально-молчаливые ивы над озером, отражение луны на водной глади... перед его глазами — на тебе! — представа­ла его родина.