Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— На голову сядут, если дать им волю, — сказала Шерман.

— С энтими огольцами держи ухо востро, — вставил завхоз.

— По-моему, — продолжал Ларионов, — главное — видеть в ребятах таких же людей, как мы с вами. Уважать их достоинство, характер, верить в их силы и разум. А не соблюдать мифическую «дистанцию». Во многом они даже обгоняют нас, ставят в тупик своими вопросами. Я, например, не всегда и не во всем чувствую себя на высоте положения. А отстать не хочется…

— Точно, — сказал Сафар Бекиевич.

— Товарищи, мы отклоняемся от повестки дня, — перебил Варнаков. — Давайте ближе к делу!

— Ближе некуда!

И опять поднялся тарарам. Макунина сначала терпела, потом взвилась и начала почти кричать, стараясь восстановить положение, но ее никто уже не слушал, — казалось, верхнее благополучно гладкое течение вдруг переместилось, обнажив подспудные слои, давно рвавшиеся наружу.

Размахивая длинными руками, что-то предлагал математик, его рыженький вихор смешно подпрыгивал на голове, гудел Болбат, повизгивала немка, а Семен Семенович стучал карандашом по чернильнице.

Так ни до чего и не договорились. Варнакову после долгих сепаратных переговоров с обоими завучами удалось-таки поставить на голосование предложение физика, и оно прошло абсолютным большинством голосов.

Макунина, не дождавшись, пока директор закроет совещание, демонстративно ушла. Шерман, Иванова и Лида последовали за ней.

Прежде Марико Кочорашвили никогда ни о чем всерьез не задумывалась. Для чего, спрашивается, ломать голову, над мировыми проблемами, если все ясно и давным-давно решено без ее участия?

Она кончит школу, затем, возможно, еще какое-нибудь учебное заведение, предпочтительнее университет: теперь вроде бы неловко не иметь за плечами вуза; не последняя деталь и значок, который там выдают вместе с дипломом: приколола к платью — и тотчас видно, что ты не обыкновенная смертная, а человек с университетским образованием.

Потом — замуж. По любви? Полно, да существует ли в наше время то, что принято называть этим устаревшим словом? Не раз Марико слышала, как Нонна Георгиевна (а авторитет ее в житейских делах был для девочки так же устойчив, как знаменитая одесская лестница, по которой они спускались к морю, высматривая на рейде отцовский трамп [5] Трамп — двух- и трехпалубное грузовое судно нерегулярного плавания. ) говаривала своим гостям, что любовь нынче не более как анахронизм.

Марико прибегла к помощи словаря, отыскав там незнакомое слово, и ничуть не удивилась. Приблизительно так она себе это и представляла. Материнский пример был достаточно нагляден.

Сначала — Марико тогда ходила под стол пешком — к ним в отсутствие отца зачастил некий Тропкин, экскурсовод с Молдаванки, кудрявый пижон с рыжими усиками, румянцем во всю щеку и в клетчатом пиджаке. Тропкин таскал Марико конфеты и апельсины, и она бог знает какими судьбами моментально сообразила, что о его визитах не следует распространяться в те считанные дни, когда Шалико Исидорович отбывал дома промежуток между рейсами.

Вскоре Тропкин исчез, уступив место заезжему иллюзионисту, тонконогому иссиня-черному армянину, который дарил девочке контрамарки в цирк, и, надувая щеки, глотал на ее глазах пуговицы, чайные ложки, спичечные коробки, вытаскивая их потом из своих бездонных карманов.

Были и моряки — двое или трое, — она не помнила их лиц, потому что привыкла к довольно частой смене материнских приятелей. Ее не интересовало, какие там отношения и как реагирует на них отец, приезжавший домой все реже и реже, — она жила своей собственной маленькой жизнью, бездумной и несложной, не испытывая ни в чем недостатка.

Нонна Георгиевна обладала необходимым чувством такта, чтобы избегать двусмысленных положений и разговоров в присутствии дочери, вовсю баловала ее и осыпала ласками, которые та охотно принимала: от матери так приятно пахло французскими духами «Шанель № 5», и вся она была мягкая, уютная, неунывающая. Даже перешагнув сорокалетний рубеж, мать оставалась по-прежнему моложавой, а некоторые черты инфантильности лишь импонировали подрастающей Марико.

Терпение Шалико Исидоровича лопнуло всего-навсего один раз. Вернувшись однажды домой из школы, Марико застала его в страшном гневе: он собирал чемодан и яростно отшвыривал попадавшиеся под руку не нужные ему вещи. Он выскочил, хлопнув дверью, а мать, плакавшая в соседней комнате, с полчаса после его ухода сушила свежей пуховкой глаза и стирала перед зеркалом натекшую с ресниц тушь.

— Вы поссорились?

— Твой отец — неплохой человек, детка, но он одержим морем. Таким, как он, лучше не иметь семьи.

Больше они об этом не говорили.

Здесь, в Нальчике, что-то неуловимо изменилось в их отношениях с матерью. Да и в самой Марико тоже. Она вдруг как бы со стороны увидела их семейный обжитой домик, и он уже не показался ей таким надежным и славным, как раньше. И построен не слишком крепко, и стоит будто не на той улице, где другие дома.

Она научилась сравнивать и сомневаться, и это было хорошо, потому что открывало ей себя в ином свете, но было и плохо, потому что подтачивало, разрушало прежние представления, не давая пока ничего взамен.

Она не могла бы сказать, с чего началось. Может, со знакомства с Алексеем, который сразу поставил ее в тупик тем, что не обратил никакого внимания на ее бесхитростные авансы, безотказно действовавшие на прежних дружков. Или был виноват его отец, не похожий ни на одного учителя из тех, кого она знала. Он не держал свой предмет отдельно ото всей остальной жизни, где-то на специальной полке с надписью: «Только для школьников»; литература в его руках перестала быть для нее дистиллированным, очищенным полуфабрикатом, готовым к употреблению, но безвкусным, лишенным природных соков. Дело оборачивалось таким образом, точно давно известные ей движущиеся, но неживые фигурки книжных героев обретали плоть и кровь и начинали жить в ее сознании, как обыкновенные люди. А это заставляло думать и сравнивать. Она даже начала больше читать, с трудом преодолевая нелюбовь к этому занятию, унаследованную от Нонны Георгиевны.