Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Интеллектуал? — смерил он Алексея сострадательным взглядом. — Отстаешь от жизни, старик.

Марико взяла Алексея под руку.

— Давайте по старой липовой, — предложила Зарият.

Петя согласно кивнул:

— Заметано. И я не люблю по главной; там женатиков полно. Побалдеть нельзя…

— Опять? Когда ты научишься разговаривать, как все люди? — назидательно сказала Зарият.

— Ну, ладно, ладно, подумаешь…

Они всё еще держались вместе — дружная школьная стайка — Алексей, Оля, Марико, Петя, Зарият и Рита, еще ходили по воскресеньям в кино и в единственное на весь город кафе «Космос», где можно было поесть мороженого и не напороться на пьяных, потому что в других местах подобные заведения давно потеряли свой первоначальный лоск и больше напоминали заштатные забегаловки, где ничего, кроме спиртного, не продают и куда трезвому заходить страшновато.

Но они уже не были прежними, хотя делали вид, что не изменились.

Алексей очень привык к Марико; когда они не виделись, ему не хватало ее, — при ней он чувствовал себя сильнее, лучше, значительней и не так терялся. Он не понимал еще, чему приписать это, но и не копался в себе, боясь все испортить. Присутствие Оли, редко бывавшей в их обществе (не было ее и сейчас), уже не волновало его, хотя по-прежнему оставалось что-то похожее на задетое самолюбие, на угасавшую день ото дня досаду.

Петя Влахов после смерти отца около месяца нигде не показывался, за исключением школы, стал серьезнее и меньше зубоскалил, но от школьного жаргона отвыкнуть не мог, несмотря на старания Зарият Каракизовой, с которой сидел теперь на первой парте. Она основательно взялась за его воспитание, и Петя, всем на удивление, не бунтовал, а покорно подчинялся, грозно поглядывая на одноклассников, — не смеются ли они над ним?

Нет, не смеялись.

Во-первых, у каждого хватало своих забот примерно такого же рода: весна она для всех весна, а во-вторых, то доверительно-ласковое, братское отношение, которое установилось в классе по отношению к Зарият, распространялось теперь и на Влахова.

В том, наверное, и преимущество молодости: человек еще не умеет (и слава богу!) отдать себя чему-нибудь или кому-нибудь целиком, без остатка, — если влюбиться, так «до березки», если возненавидеть, так на всю жизнь. Юность — как молодое вино: бурлит, бродит, переливаясь через край, меняет вкус и окраску, осадок в нем кислый, но легкий, не тот, что копится годами и приобретает крепость застарелого яда. Только нельзя закрывать чересчур плотно: молодое вино капризно, силы его немерены, — вырвет слишком тугую пробку, а то и разорвет, разнесет на части сосуд и разольется бурным фонтаном… Тогда ничего не исправишь…

— Говорят, твоему папе предложили быть завучем? — спросила Рита у Алексея.

— Он не согласен! — авторитетно сказала Зарият.

— Да. Он отказался, — подтвердил Ларионов. — Только вы, ребята, при нем не вспоминайте, он не любит. Не хочет и слышать.

— А жаль! Пахан твой — мужик что надо! Давно пора гнать в три шеи эту занудливую Ираиду!

Петя сказал и примолк. Сам удивился: значит, прошла его злость на Алексея? Ведь они долго избегали друг друга. Здравствуй — до свиданья. Чтобы скрыть неловкость, он полез в карман за сигаретой.

— Не успел потушить одну, новую достаешь, — укоризненно заметила Зарият.

— Не надоело вам про шкрабов? — с досадой спросил Эдик. — Довольно того, что Виталька мне все уши прожужжал — кончает наконец свою вечернюю. Есть деловое предложение.

— Какое? — томно спросила Тина. Она была в замшевом брючном костюме и рисовалась больше обычного, изображая из себя светскую даму. На мизинце у нее висел маленький японский зонтик, хотя дождем и не пахло.

— Вообще надо бы чего придумать, — пробасил Махно. — Может, на танцы?

— А где? — оживилась Тина.

— А у нас, в заводском клубе.

— Тащиться к черту на рога, — возразил Эдик. — Нет. Давайте повеселимся.

— Как?

— Кто из вас верующий?

— Тю. Еще чего?

— Кто знает, какой сегодня день?

— Ну, воскресенье.

— Да нет же. Необразованность. Пасха сегодня.

— Точно, — сказал Петя. — Евгеша куличи пекла.

— Вкусная вещь, — вставила Рита. — Я однажды пробовала.

— Но не у Евгеши. У нее любое печево керосином приванивает.

— Почему?

— Очень просто. Любимая жидкость. Сапожная вакса засохла — керосином ее, дверные петли скрипят, замок заел — тоже, насморк — нос керосином трет…

— Подожди, Петро, — остановил его Борода, — перебил человека.

— Есть идея, — заговорщическим шепотом начал Эдик. — Поскольку сегодня пасха, сворачиваем в темную аллею, как найдем парочку — окружаем: христосуйтесь, голубки, иначе не выпустим! Ну, как?

— Насмеемся до отвалу! — пришел в восторг Петя. — Слушай, ты — гений!

— Вы что? — возмутилась Зарият.

— Ну, не будь такой… сильно принципиальной, — взмолился Петя. — Хоть один раз побалдеем! По крайней мере будет что вспомнить!

— А что? — озорно сказал Алексей. — Может, и прав Влахов? Мы ведь последний месяц вместе.

— И я — за! — подал голос Виталий.

Зарият уговорили. Побеситься хотелось всем. Видно, разлито было в тот весенний вечер над старым парком что-то пьянящее, пряное, перемешанное с терпким запахом разогретых дневным солнцем трав, теплым духом влажной земли…

Выстроились вдесятером в шеренгу и взялись за руки. Алексей был возбужден не меньше других и с удовольствием сжимал в своей руке маленькую мягкую ладонь Марико. Слева его соседкой оказалась Рита Карежева.

— Теперь — ша! — скомандовал Петя. — Громко не ржать, а то вспугнем! Значит, тихохонько подкрадываемся и шустренько — в круг! Попались, птички! Пожалуйте бриться! «Христос воскресе!» Ха-ха-ха!

Фраза, брошенная Влаховым, — «Будет что вспомнить!» — оказалась пророческой. Ни один из них никогда не забудет вечернего майского парка, словно для них специально и созданного, накрытого сверху усыпанным звездами черным небом, слабо освещенного одинокими фонарями — за зиму мальчишки немало переколотили их из рогаток, — ни один не забудет зажигающего чувства единения, нерасторжимой дружеской спайки, перед которым многое отступает на второй план, остается только юность, весна и ожидание счастья. Все будут помнить, потому что не стирается память уходящего детства.

Первыми попались в круг полненькая девушка в сером льняном платье и совсем молодой стриженный под машинку солдатик в кирзовых сапогах. Она прятала лицо в ладони и отворачивалась: «Нет, ни за что! Отпустите нас, пожалуйста!», а потом закрыла глаза и подставила ему щеку: ладно, мол, целуй, что же делать!

Солдат отчаянно чмокнул ее в губы и, уже удаляясь, когда их отпустили, крикнул им вслед:

— Спасибо, ребята, я только сегодня познакомился!