Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

В глубине старой липовой аллеи, где было совсем темно, в тени огромных стволов, они налетели на взрослую пару.

— Резвимся? — снисходительно спросил мужчина. — Это ведь моя жена, молодые люди. А впрочем, извольте.

Он поцеловал свою спутницу и двинулся дальше.

Потом были двое, насмешившие всю компанию.

— Нам уж надоело, ребята, — нимало не смущаясь, сказал он. — Ну, сколько можно…

Однако их тоже заставили поцеловаться.

Редкие прохожие останавливались, провожали их взглядами, то ли с осуждением, то ли с завистью, а по сумеречной, иссеченной причудливыми тенями аллее раскатывались взрывы заразительного хохота, отдававшиеся долгим эхом в безветренном воздухе.

— А у этой-то, у этой… — захлебывался Петя Влахов. — Ножки музыкальные, как у рояля, сама — пудов на шесть, а туда же — «Христос воскрес!». Ха-ха-ха! Меня кондратий хватит от смеха!

— По-моему, никакие они не муж и жена, — сказал Эдик.

— Кто?

— Да та парочка. Зажимаются по темным углам…

— Разве муж и жена не могут гулять где им вздумается? — перебила Марико. Но он предпочел не расслышать.

— Загадка, братцы! Какая разница между изменой мужа и изменой жены?

— Он говорит, что идет на собрание, а она — к портнихе!

— Мужу это денег стоит, а жене нет!

— Перестаньте пошлить! — рассердилась Марико.

— Все вы неправы, — сказал Эдик. — Измена мужа — это плевок из квартиры на улицу, а измена жены…

— Если ты сейчас же не прекратишь, я ухожу! — зло оборвала его Марико.

— Я тоже! — Алексей слегка сжал ее руку. Веселье в нем вдруг погасло. — Действительно, нашли занятие…

— Ми-и-лый мой по Во-о-лге плавал, телегра-а-фный столб сломал! — затянул Петя. — Заткнись, Эдуард, и подчиняйся обществу!

— Хватит, надоело, пошли лучше на танцы, — заныла Тина. Ей так хотелось покрасоваться в новом костюме, а кто тут ее увидит в темноте этих противных аллей?

— Тс-сс! — зашептал Петя. — Вон еще двое… В последний раз, ну… Ну, что же вы?!.

— Разве в последний? — нерешительно сказал Алексей.

В густой тени раскидистой могучей липы они их догнали.

— Попались, попались, субчики! — завопил Петя. — Выкуп — один пасхальный поцелуй! Пока не похристосуетесь, не отпустим!

Парень был широкий в плечах, на голову выше любого из них.

— Подотри, — сказал он насмешливо.

Алексей вздрогнул, всматриваясь. Он не ошибся. Сченснович.

— Что «подотри»? — опешил Влахов.

— Молоко. Не обсохло еще на губах… — Герман легко разорвал руки Пети и Эдика и вывел девушку из круга. — Неудачно выбрали объект для развлечения, молодежь, — холодно добавил он. — Так недолго и в историю попасть.

— Подождите, Герман, — сказала Оля (это была она). — Здравствуйте, ребята. Вы и правда что-то не то затеяли!

— Смотри, — Ольга!

— Точно!

— А я сразу узнала, — сказала Рита.

— Так, может, составите нам компанию? — предложил Виталий.

— Нет. Мы пойдем, — за обоих ответила Оля. — Мне пора.

Алексей понял по ее голосу, что она больше раздосадована, чем смущена неожиданной встречей, и спешит уйти, чтобы избежать лишних разговоров и неловкости, и опять ощутил полузабытую боль, но, прислушавшись к себе, с облегчением уловил, что это скорее воспоминание о боли, которая была и прошла, как, наверно, все проходит в человеческой жизни.

— До свиданья.

— Прощайте, молодежь, — в тоне Германа так и осталась насмешка. — А ты, Алик, давно не плавал. Исчез совсем с горизонта…

— Разные у нас… горизонты.

Но Сченснович уже не слышал: они ушли.

— Хоть бы познакомили, что ли, — сказал Эдик. — Кто он такой? Пальцы — как из железа…

— Один человек, — ответила Марико. — Я тоже домой хочу.

Настроение у всех почему-то упало.

Распрощавшись с ребятами, Алексей и Марико задержались у подъезда.

— Ты чем-то расстроена?

— Нет. Ничем.

Но он видел: она не в своей тарелке. И весь вечер была такой. Он, может, и согласился дурачиться вместе со всеми, чтобы расшевелить ее. Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, — пусть поднимет голову, посмотрит на него своими большущими открытыми глазами и улыбнется, но глупый неповоротливый тормоз, который вечно мешал ему, и на этот раз не хотел уступать.

— Ну как, ты еще не решила? — злясь на себя, спросил он.

— Что?

— В университет?

— Не знаю я, Алик, — вздохнув, сказала она. — Посмотрим… — И прибавила: — Раскисла я отчего-то, сама не знаю…

— Может, я что не так сказал?

— Нет. При чем здесь ты… До завтра, Алеша… — и убежала.

Он слышал, как на четвертом этаже щелкнул замок в дверях, и, постояв минуту в раздумье, пошел к своему подъезду.

Давно не было такого трудного года. Если над тобой изо дня в день в течение долгого времени довлеет мысль навязчивая, неотступная, от которой нельзя отмахнуться, как от въедливой мухи, которую не избыть простым действием или поступком, возможным сию минуту, а ее надо нести, как крест, не очень представляя, откуда и когда придет избавление, то возникает в конце концов сумрачное, тягостное состояние. Прятать его, прикрывать напускным спокойствием или беспечностью — пустое занятие: невроз твой торчит наружу, как шило из мешка, лезет изо всех дырок, мешая жить и тебе, и другим.

Я стал раздражителен, несдержан, стал противен самому себе. Не представляю, до чего могло дойти, если бы не изменилось идиотское положение, в которое я попал по милости Макуниной.

И какого рожна ей было нужно?..

Впрочем, теперь я, кажется, понимаю. Одна ее фраза раскрыла мне глаза на многое. «Этого Ларионов и добивался!» — так, говорят, встретила она известие о том, что мне предложили занять ее место.

Неужели с самого начала Макунина усмотрела во мне потенциальную угрозу своему державному скипетру, той системе показного благополучия, а на деле — чинопочитания и самоуправства, которую она так старательно выстраивала?

Трудно поверить.

Бог с ней совсем.

Сегодня — Девятое мая и мой день рождения. Сижу за письменным столом. Жду своих. Ушли на базар. Предварительно пошептались втроем в коридоре. Как будто я не знаю, что они замышляют! Притащат, конечно, цветы и подарок, вещь наверняка дорогую, красивую, но бесполезную, то есть именно то, к чему я питаю наибольшую слабость.

Вчера опять вызывали в гороно: битый час доказывали, что я не имею морального права не соглашаться, твердили о пользе дела, о долге, даже грозились.

А я не могу. Зачахну среди бумаг, приказов и расписаний, погрязну в канцелярщине, собраниях, секциях. Я понимаю, без этого не обойтись, но мое призвание — уроки и дети. Отказаться от них — измена и дезертирство.

Макунина пока — завуч, однако на прежнее — ничего похожего: лицо — застывшая маска оскорбленного достоинства, изредка проглядывает что-то вроде удивления и растерянности. Молчит, никого не трогает. Даже Лиду оставила в покое, и та ходит по школе с недоумевающим растрепанным видом, как будто потеряла нужную вещь. Велика ты, сила привычки!