Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Иногда меня занимает вопрос — чем бы закончилось столкновение, если бы и в зрелые годы оставался я таким, каким был в детстве, — робким несчастным «пупсиком»? Он сидит во мне и сейчас, я знаю, но уже не один: рядом с ним есть другой, обладающий, может, и не стальной, но все-таки волей, он не очень высовывается из меня, но, когда исчерпаны все средства, кроме откровенной драки, он не преминет пустить в ход кулаки и даже зубы, если уверен в своей правоте.

Откуда он взялся, этот другой?

Я писал, кажется, что он родился на фронте, когда мне было немногим больше восемнадцати лет. Сегодня, наверно, как раз время вспомнить о том желторотом мальчишке в мешковатом обмундировании БУ (бывшем в употреблении) и огромных сапогах сорок четвертого размера, в которые приходилось наматывать кучу портянок, чтобы не натереть ноги.

Я не принадлежу к числу тех бывших фронтовиков, у кого в День Победы грудь похожа на иконостас из орденов и медалей, кто прошел, что называется, огонь, воду и медные трубы. Моя фронтовая судьба сложилась не очень удачно: пороху я понюхал немного, провалявшись в госпитале около года, так что, когда в школе чествуют бывших воинов, чувствую себя неудобно, как человек, задетый отблеском не своей славы. Однако и того малого, что мне пришлось повидать, оказалось довольно, чтобы как-то исправить мой несносный характер.

Всего, конечно, не вспомню: память причудлива, несовершенна, — нипочем не угадаешь, что она сохранит, а что навсегда утратит.

Время от времени у меня и сейчас мелькают, в мозгу полузабытые, неясные картины и люди (как на засвеченной пленке) из той немыслимо далекой, грохочущей взрывами жизни, и я не могу сообразить, откуда они взялись и где я все это видел.

…Некрашеные, скобленные ножом желтые доски еще не просохшего после мытья соснового пола и наша «постель» на нем из охапок полыни. Стена, оклеенная старыми газетами. Горьковато-духмяный полынный запах и тяжелый, просоленный солдатский пот — спали вповалку. Утром за чаем у медного самовара — голые по локоть полные руки хозяйки с закатанными рукавами домотканой кофты в узорах…

Где это было? Когда?

…Пустая украинская хата в оставленном немцами селе. В углу, на разметанных по горнице тетрадных листах в косую линейку, изрисованных нетвердым детским пером ноликами и палочками, истошно визжит свинья, раненная осколком в живот. Кто-то добивает ее очередью из автомата, чтобы не мучалась. А на стене тикают ходики. Мирные, уютные, довоенные ходики. Гиря уже почти достает до пола…

Я это видел или не я?..

…Дымная душная ночь с багровым заревом на горизонте. Мы идем нескончаемой колыхающейся колонной по пыльному проселку туда, на запад, к Днепру. Немцы удирают, «выравнивая» фронт, на грузовиках и мотоциклах, а мы догоняем их пешком, в кровь разбивая ноги, совершая марши по 50—60 километров за ночь.

Бесконечно горят пустые деревни на их пути, как смрадный дымящийся хвост раненого мифического существа, которое уползает, уничтожая все, к чему прикоснется. Мифическое оно для меня потому, что живого фашиста я еще не видал.

В те дни мне казалось, что все запахи на земле смешались, слились в один удушливо едкий, вызывающий тошноту запах гари, который набивается в нос и глаза, от него першит в горле, им пропахли насквозь еда и одежда.

Было? Или когда-то приснилось?..

…Железнодорожные пути, стрелки, эшелоны из теплушек, набитых нашими солдатами, пленными, освобожденными из лагерей смерти. Они похожи на бесплотные тени в полосатых пижамах с одними горящими полубезумными глазами вместо лиц… Паровозные гудки, ругань, гитарные переборы. За станцией — воткнувшиеся в серое чужое небо шпили готических соборов и башен. Не помню — где. Не то в Познани, не то в Кракове. Где-то в Польше. Война кончается, и здесь, на дорогах Европы, — пестрота и неразбериха.

Возле одного из вагонов — толпа. Просовываюсь между плотно сомкнутых тел. На рельсе сидит черный исхудавший человек в прожженной фрицевской шинелишке и полуразвалившихся опорках. Шапки нет на курчавой нечесаной голове, — она лежит у его ног, в ней — куски сахара, сухари, кто-то положил кубик пшенного концентрата, огрызок копченой колбасы и яйцо.

А человек, качая в такт головой, лихо наигрывает «Катюшу» на немецкой губной гармошке.

— Катьюша — viva! — провозглашает он, кончив играть. — Катьюша — bella!

— Ты кто?

Он тычет себя грязным пальцем в грудь и, улыбаясь во весь рот, с готовностью объясняет:

— Итальяно! Макарон! Макарон!

— Все одно — ганс! — раздается чей-то угрюмый голос. — Фашист муссолинский!

Пленный мгновенно перестает улыбаться, отрицательно крутит голевой и отчаянно жестикулирует, доказывая на ужасающей смеси русского, итальянского и немецкого, что он вовсе не фашист, а фотограф из Рима и терпеть не может ни Гитлера, ни Муссолини.

— Гитлер — капут! — вдруг вспоминает он спасительную формулу и, лихорадочно порывшись за пазухой, достает смятую, обтертую на углах фотографию.

— Итальяно! Итальяно!

На снимке — миловидная молодая женщина и смеющийся паренек в кожанке и берете, лишь отдаленно напоминающий худого заросшего музыканта на рельсах. На первом плане — две маленькие мадонны с бантами в волосах, — наверное, дочери. Сзади загораживает небо серая громада Колизея.

— Ладно, макаронник, — говорит кто-то. — Посмотришь нашу Сибирь, потаскаешь бревнышки, а потом — валяй! Дуй в свой Рим к жинке! Да в другой раз смотри, под чью дуду танцевать!

Толпа медленно расходится.

А шапка у пленного уже полная. Прижимая ее к груди одной рукой, он, хромая, ковыляет к вагону, откуда машет ему конвоир: давай, мол, пора.

Только теперь я вижу, что второй рукав шинели у него пустой…

Куда я ехал тогда? Тоже забыл. На родину или дальше, на запад?

После пехотного училища, откуда нас за полгода до окончания выпустили сержантами, а не офицерами, потому что осенью сорок третьего фронту понадобилось пополнение, я пробыл на передовой около месяца, заряжающим в батарее 82-миллиметровых минометов. Потом — госпиталь, запасной полк, авиационная школа в грузинском горном ауле Сандары, где из нас за три месяца сделали так называемых младших авиаспециалистов, а на солдатском наречии — технарей, и снова фронт до конца войны, войны, мало теперь похожей для нас на войну: дрались, бомбили и погибали, не возвращаясь на базу, летные экипажи, а мы, технари, «заносили хвосты самолетам», находясь за сто, а то и за двести километров от передовых позиций, потому что служили в бомбардировочной авиации именно такого радиуса действия.

Все это заняло три года вместе с несколькими месяцами мирной службы в оккупационных частях после 9 мая сорок пятого года. В Германии и Польше.