Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Мучить меня, видно, доставляло ему удовольствие. Нагловато улыбаясь, он окидывал меня издевательским взглядом с ног до головы, словно подчеркивая смехотворность моего наряда, и заставлял ходить от одной схемы к другой, так что хлопала отстававшая подошва на моей туфле. Уши у меня багровели, язык заплетался. Вдоволь натешившись, Зезюлин сажал меня на место и говорил:

— Трахтор — энто вам не шо-нибудь, а агрегат (его «г» раскатисто гудело по всему классу). Пора знать, товарищи вакуированные, — булки не растуть на деревьях!..

Увы, я это знал: с питанием становилось все хуже и хуже. Буханка пшеничного хлеба стоила у спекулянтов на базаре сто — сто двадцать рублей.

Не буду вспоминать, как нам голодалось. Через это во время войны пришлось пройти миллионам людей.

Десятого класса я не закончил: в феврале получил в военкомате приписное свидетельство, а в марте отбыл в пехотное училище. Мачеха сама испекла мне хлеба из муки, выменянной на колечко, наварила требухи, и я снарядился не хуже многих.

Медицинская комиссия у большинства моих сверстников не вызывала ничего, кроме соленых шуточек, для меня же она была крестным путем, процедурой стыдной и тягостной.

Мы сидели в длинном мрачном коридоре старого здания чуть ли не петровской эпохи, где нынче размещался военкомат, и ждали, когда из высокой двери напротив покажется кислая физиономия обозленного на весь свет старшины с медалями на груди, которому, видимо, осточертела эта его тыловая должность. Скользнув по нас уничтожающим взглядом, он заорет на весь коридор:

— След-щая пятерка, за-ходи! Раздеваться до шпента! Да живо, сачки притруханные, это вам не у мамки на печи бока оглаживать! Давай, давай, шуруй блох!

Мы лихорадочно раздевались и голые шлепали босиком по цементному полу в огромный зал, где за столиками сидели врачи. Среди них было много женщин, и я, покрытый гусиной кожей, готовый сжаться в комок, шел как на заклание, раздавленный, жалкий, и все во мне восставало против, обнаженности, грубости и безжалостности того, что происходило.

Похожее чувство собственной малости, неполноценности перед лицом неизбежного я испытал еще не однажды, пока не научился избавляться от него, по крайней мере в той обстановке, в которую швырнула меня война.

С детства я был чистоплотен. Грязь, запах пота, «чернозем» под ногтями, нечесаные волосы возбуждали во мне непреодолимую брезгливость.

В училище после десяти — двенадцати часов занятий строевой тактикой, матчастью, штыковым боем и прочими военными премудростями времени на баню не оставалось. В банный день нас поднимали в четыре часа ночи по тревоге и вели через лес к одинокому кирпичному строению с высокой трубой, где нужно было за полтора-два часа вымыться, постирать обмундирование и не опоздать к семичасовому завтраку. Как ни отжимай гимнастерку и брюки, за такой срок не обсохнешь. Надевали мокрое и шли на завтрак.

Я придумал выход, чем немало гордился. Кстати, многие вскоре стали следовать моему примеру.

Вместо столовой бежал в кочегарку, где пылали шесть огромных круглых топок с распахнутыми чугунными дверцами, и, закрывая руками лицо, подставлял под жар то перед, то спину. От меня валил пар, я задыхался от горячей духоты кочегарки, но к тому моменту, когда наши выходили из столовой на построение, одежда на мне была сухая. От завтрака кто-нибудь из ребят приносил пайку хлеба и сахар. К обеду живот от голода прилипал к позвоночнику, но зато я хоть в чем-то чувствовал себя человеком.

Командиры были разные, но подавляющее их большинство, как я теперь понимаю, искренне хотели помочь нам стать настоящими солдатами, готовыми ко всему, что может преподнести война. Конечно, без жесткости и тех трудностей, которые нередко искусственно воздвигались перед нами, этого не достигнуть. Но были и явные приспособленцы, изо всех сил пытавшиеся создать для нас существование невыносимое, чтобы прослыть таким образом людьми, особо нужными для дела здесь, в училище, а не на фронте, куда периодически отбывали другие офицеры.

Я с первых же дней попал в немилость к помкомвзвода Бочкареву. Не знаю, почему он так на меня взъелся, но дышать не давал.

Высоченного роста, грузный, с мясистым лицом, на котором дрожали щеки, когда ему приходилось бегать вместе с нами во время учебных атак, он был туп и упрям, как добрый десяток ослов. Говорил нечленораздельно, точно подавился галушкой, а когда начинал орать, распекая кого-нибудь из нас, краснел от натуги и узкие свиные глазки его бегали, как два маленьких злобных зверька.

Ко всему, прочему Бочкарев был прижимист, подозрителен и… прожорлив. Последним его качеством пользовались подлипалы, без которых нигде не обходится, покупая его расположение и покровительство за счет содержимого посылок, получаемых из дому.

Он знал, что не пользуется среди нас ни любовью, ни авторитетом — и это еще мягко сказано, — а потому с каждым днем свирепел все больше.

Ни в одной роте младшие командиры не изобретали таких иезуитских штучек, на которые был неистощим мстительный Бочкарев.

Ему ничего не стоило поднять курсанта среди ночи и заставить перешивать подворотничок, пришитый и без того достаточно аккуратно, стирать портянки или начищать сапоги. Тех, кто хоть на секунду запаздывал по утрам с одеванием, он дотошно дрессировал, принуждая по двадцать раз раздеваться и одеваться снова, причем жертва в результате оставалась без завтрака, сам же Бочкарев насыщался потом на кухне, где у него была знакомая повариха.

Меня он окончательно возненавидел после одного из занятий по буссоли, где нужно было хоть немного смыслить в математике и соображать. На занятиях присутствовал комбат, человек требовательный, но справедливый, не делавший никаких различий: с одинаковым пристрастием он мог «погонять» по всему материалу кого угодно, будь то простой солдат или помощник командира взвода.

Когда подошел черед отвечать Бочкареву, он растерянно покашлял, почесал в затылке и, с опаской взяв в руки прибор, как будто это была не простая артиллерийская буссоль, а по меньшей мере мина замедленного действия, начал пороть такую несусветную чушь, что лицо у комбата исказилось страдальческой гримасой. Комбат не был кадровиком, а потому и позволил себе бестактность с точки зрения военного устава — при нас сделал втык Бочкареву, старшему при младших.

— Это же не лезет ни в какие ворота… Думайте, прежде чем говорить, — строго прервал он. — Какой пример вы подаете курсантам.

Он отыскал глазами меня. Я уже заметил: комбат не в первый раз выделял меня среди остальных, но не знал, чему это приписать.

— Ларионов! Возьмите буссоль. Объясните вашему товарищу, с чем ее едят…