Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Ларионов, как всегда, появится за час до начала, тут же, у подъезда школы, попадет в окружение, и вся важность мигом слетит с его питомцев.

— Здравствуйте, Евгений Константинович!

— А какие темы, вы уже знаете?

— А свободная будет?

— Цитатники можно с собой брать?

— А кто придет из министерства, Евгений Константинович?

— Ну, скажите темы!

— Ну, что вам стоит?

Они прекрасно знают: конверт с заветными тремя темами будет вскрыт при них, в присутствии директора и комиссии, но все-таки канючат, пристают — просто так, чтобы унять волнение, услышать его надежный успокаивающий голос.

И Ларионов кивает: хорошо, мол, скажу.

Недоверие, радость, надежда — чего только не промелькнет в их ожидающих доверчивых глазах в эту минуту.

— Тема пер-ва-а-я! — не улыбаясь, тянет Евгений Константинович. — Образ Карагёза по роману Лермонтова «Герой нашего времени»…

— Евге-е-ний Константинович!

— Тема втора-а-я: образ Фру-Фру по роману Толстого «Анна Каренина».

— А-а, вам хорошо шутить!

— Тема третья: Малек-Адель по рассказу Тургенева «Конец Чертопханова».

— Все лошадиные… — вздыхая, говорит Петя. — Нам бы человеческие подсмотреть…

Евгений Константинович и сам волнуется не меньше детей: все ли сделал, как надо, ко всему ли приготовил их, научил ли мыслить, быть и оставаться людьми при любых обстоятельствах — честными, прямыми, верными, достойными своего времени. Слова — высокие, громкие. Евгений Константинович произносить их не очень любит, считая, что надо прежде делать и еще раз делать, но иными словами не выразить того, о чем он думает в этот первый экзаменационный день.

А потом… потом будут ровные ряды столов в одном из отведенных под сочинение кабинетов или в актовом зале, будут испуганные, настороженные, сгорающие от нетерпения лица, пока Семен Семенович Варнаков, директор школы, надорвав конверт, передаст ему, Ларионову, листок с темами, и он прочитает их вслух бодрым, уверенным голосом, хотя у него тоже посасывает в середке — а вдруг что-нибудь заковыристое, вдруг незнакомое?..

Но вот темы написаны на доске его твердым наклонным почерком, и по классу прокатывается громкий вздох облегчения.

Все в порядке.

Они знают.

Тридцать склоненных над столами голов.

Тридцать разных характеров.

Тридцать сочинений…

Впереди еще масса забот и дел — проверка, устные экзамены, ассистирование в других классах, но с днем первым ничто уже не сравнится, кроме разве последнего, когда произойдет торжественная, единственная в своем роде церемония вручения аттестатов, и наконец выпускной бал с ночной прогулкой по парку, когда и дети, и взрослые встретят восход нового дня…

И каждый раз, провожая их, надо оторвать от себя добрый кусочек жизни, — это радостно, но и больно: надо отдирать по живому, потому что многое вместе прожито, потому что отдана им без возврата частица души. Хватит ли ее, чтобы все тридцать унесли с собой по разным дорогам столько, чтобы достало на самое главное — быть человеком?..

Он знал, что далеко не все возможное совершил: предел тут никем не положен, тем более что брак везде безобразен, а когда речь идет о таком дорогом материале, как дети, он неприемлем вообще.

Две или три незаживающие ранки начинали кровоточить, стоило Евгению Константиновичу оглянуться на свое учительское прошлое.

Один из его учеников (правда, учился он у него совсем немного) студентом попал за решетку, украв у однокурсника деньги. Ученик — в тюрьме. За воровство. Хорошенькая аттестация для учителя!

Второй — это произошло несколько лет спустя — дважды оставался на второй год в восьмом из-за своей феноменальной безграмотности, а уйдя из школы, унес оттуда ненависть и к русскому языку, и к учителю. Купив у каких-то мошенников аттестат и закончив, наверно таким же нечестным путем, торгово-экономический техникум, он вернулся в Нальчик и стал директором базы. Модный, безвкусно разодетый в иностранные тряпки самых кричащих расцветок, наглый и самоуверенный, это был, пожалуй, единственный бывший ученик Ларионова, который не здоровался с ним при встречах.

Он был Евгению Константиновичу вечным укором. Лучше уж украсть, чем купить себе место под солнцем.

И все-таки, несмотря на грустные мысли, неизбежные в такой день, настроение у Евгения Константиновича было приподнятое. Алексей и Зарият получили золотые медали, а в его классе медалей было даже три: две золотых и серебряная; его перестали таскать в гороно, а завучем назначили Сафара Бекиевича, который тоже сопротивлялся и согласился лишь с условием, что физкабинет и один класс оставят за ним, и приступит он к новым обязанностям после отпуска; порадовал Ларионова и разговор с Олей: подобные ошибки всегда приятны.

Его наконец отпустили, и он подсел к физику на диван.

— Замучили они вас? — подвинувшись, спросил Сафар Бекиевич. — О, посмотрите, теперь взялись за Нахушева, пропала наша «Маруся».

— Ну, он в грязь лицом не ударит, — сказал Ларионов. — Видите, как отплясывает с Карежевой.

— Молодежь… — философски заметил физик. — Да, вы поздравили Эмилию Львовну?

— С чем?

— Она, это самое, вышла замуж за Болбата. Пока неофициально, но все уже знают.

— Так, может, неудобно поздравлять?

— Удобно, удобно. Она так и расцветает, когда ей говорят об этом.

— Ну что ж, дай бог им счастья. Жизнь у нее, должно быть, была не очень веселая… обязательно поздравлю. Кстати, наверно, нужно нам что-нибудь придумать… молодым на презент…

— Семен Семенович уже поручил Лиде. В зарплату соберем. Свадьба у них, по-моему, в следующий вторник.

— Отчего ж не в субботу или воскресенье?

— Болбат разведенный, а разведенных регистрируют в будни.

— Ах, вот оно что. Я и не знал.

Мимо них прошла Ираида Ильинична и села в стороне, у окна. Она заметно сдала: в уголках глаз прорезалась мелкая паутинка морщин, прежняя властность, уверенность в движениях сменились непривычной для всех замкнутой сосредоточенностью, как будто она ступила на тонкий ненадежный лед и каждый шаг обязывал ее к осторожности.

Евгений Константинович встал.

— Куда вы?

— Я сейчас.

Он однажды уже пытался поговорить с Макуниной после того шумного собрания, но разговор не состоялся: Ираида Ильинична была подчеркнуто официальна.

Сегодня ему казалось несправедливым, если кому-то будет здесь плохо, среди раскрасневшихся молодых лиц, среди музыки и праздничной суеты.

В нем самом, как всегда, в день выпуска, плескалось и будоражило его хмельное воспламеняющее ощущение подъема, чуть приправленное светлой грустью предстоящего расставания с теми, кого он успел полюбить, и у него не укладывалось в голове, как можно чувствовать сегодня что-либо другое.