Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Ираида Ильинична, вы позволите сесть рядом с вами?

— Пожалуйста.

Голос у нее был тусклый, отчужденный.

Ларионов сел.

— Улетают наши птенцы, — сказал он банальную фразу и, подосадовав на себя за нее, тут же исправился: — Простите за тривиальность. Я не за тем подошел. Я хочу, чтобы вы не держали на меня зла… что было, то было…

Евгений Константинович встретил ее неприязненный, внезапно ожесточившийся взгляд и замолчал.

— Вы… смеете еще говорить? Разрушили, растоптали все, что я создавала годами… Даже поссорили меня с дочерью, она… — Макунина подняла подбородок. — Одним словом, оставьте меня в покое.

— Зря вы так, Ираида Ильинична, — миролюбиво заметил он. — Поверьте, не во мне дело…

— Вы всех, всех настроили против меня! И как это можно — прикинуться интеллигентной овечкой и повести настоящий организованный подкоп против человека, который, который… — губы у нее дрогнули, — который всю жизнь отдал школе…

Он слушал, пораженный. Она говорила искренне. И так, оказывается, можно было понимать его поведение.

— Тихой сапой… низвести меня до положения чуть ли не отверженной, — желчно продолжала она. — И вы добились своего! В одной школе с вами я не могу работать. И уйду, как подыщу место!

— Очень жаль, — вздохнул Евгений Константинович. — Вы заблуждаетесь, но убедить вас, по-видимому, невозможно. Вы… расстроены (он не захотел сказать: «озлоблены»)…

— Подумать только — из-за одной несчастной двойки!

— Какой двойки?

— Той, что я поставила вашему сыну в начале года! Не притворяйтесь, по крайней мере, сейчас!

Такого он не ожидал даже от нее. Он и думать забыл о разорванной Алексеем тетради и вообще обо всей этой истории.

И почему люди, говорящие на одном языке, люди, которые ежедневно проводят бок о бок по нескольку часов, занятые общим делом, могут так фатально, так непоправимо не понимать друг друга, не уметь в возникающем споре стать на точку зрения противной стороны и, сравнив ее с собственной, найти истину объективную, трезво оценить свои и чужие промахи и ошибки?

Зачем говорить о чужих, когда даже близкие, прожив вместе целую жизнь, иногда не в состоянии постигнуть, что их разъединяет.

Скольких недоразумений, скольких глупейших раздоров удалось бы избежать человечеству, научись оно мыслить критически!

Дураки и начетчики не совались бы в первый ряд, а люди действительно умные избавились от сомнений.

А может, не надо?

Разве сомнение не могучий двигатель мысли и творчества? И кто бывает уверен?

Разве он сам, уже немолодой, порядком на веку повидавший учитель, считающий себя в глубине души неплохим человеком, не подвержен бесконечным сомнениям?

И еще: как ни поверни, а люди правильные, добродетельные в лучшем смысле этого слова, без осевшего на него в последнее время налета иронии, — они всегда немного зануды, которым не хватает снисходительности, терпимости к недостаткам других.

И все же…

Путь здесь один: распахнуть двери, беспощадно ломать заборы, перегородки и капитальные стены — идти навстречу друг другу: люди должны понимать людей лучше, чем обезьян и дельфинов.

Евгений Константинович покачал головой и, хоть с опозданием, но ответил Макуниной с обезоруживающей улыбкой:

— О двойке я помнил не дольше одного дня, Ираида Ильинична. И поверьте, очень сожалею, что нам так и не удалось поговорить откровенно. Возможно, по моей вине… Простите за навязчивость…

Он встал и пошел к дверям, откуда Зарият делала ему знаки.

— Что случилось, Зари?

— Евгений Константинович! Во дворе… я боюсь, как бы не подрались мальчишки!

Он поспешил во двор, но там обошлось без его вмешательства. Явились посторонние парни изрядно навеселе и сцепились с тетей Феней, не пропускавшей их в здание. Петя Влахов спровадил их и, довольный собой, доложил:

— Порядок, Евгений Константинович! Два алкаша ломились. Я их турнул!

— Молодчина! Иди танцуй! — сказал Ларионов.

— Сафар Бекиевич, назначаем вам здесь свидание через пять лет! И Евгению Константиновичу, и всем, всем!

— Что ж, придем, если будем живы. Но не в такую рань. В нашем возрасте, это самое, трудне́нько за вами угнаться…

— Нет, обязательно на рассвете, до солнышка!

— Соглашайтесь, — посоветовал Ларионов, — другого выхода все равно нет. Сегодня им перечить нельзя.

— Правильно! — восторженно возопил Влахов. — Сегодня мы — это мы!

— Наговорил, — сказал Алексей. — А когда мы были не мы?

— Когда страдали под игом уроков, экзаменов и шпаргалет! — нашелся Петя. — То были наши жалкие тени. Теперь мы стоим на этом, как его… на пороге… Зари, чего ты меня дергаешь?

— Чтобы ты не слишком расходился, — негромко ответила она.

— А что? Разве не интересно, что с нас получится через пять лет? — сказал Жора.

— Из нас, — мягко поправил Евгений Константинович.

— У Махно — казачий диалект.

— Он и в сочинении написал: «Примеры с литературы», — улыбнулся Ларионов.

— Вы же знаете, Евгений Константинович, мы с Гришей в писатели не пойдем… Мы — с земли, на нее и вернемся.

— Это хорошо, Жора, — вступил в разговор Нахушев, — но грамота нужна человеку независимо от профессии. Я вот сейчас так чувствую, что мог бы получше знать русский язык…

— А я вчера словарь смотрел, — заявил Влахов. — Иностранных слов. Такие там профессии нашел — язык сломаешь.

— Какие же?

— Пространщик, альфрейщик, прести… престидижитатор и пастажёр! Вот! — одним духом выпалил он и обвел всех торжествующим взглядом. — Если хоть одну отгадаете, съем свой галстук! Только вы, Евгений Константинович, не подсказывайте.

— Престидижитатор — это фокусник, — сказал Алексей. — Альфрейщик — маляр. Остальные не знаю. Приятного аппетита, Петя! Начинай жевать. С какого конца предпочитаешь?

— Съел? — съехидничала Зарият.

— Нет еще, не съел, — обескураженно отозвался Петя. — Откуда я знал, что Алексей такой образованный. Видно, недаром медаль отхватил. Неужто заставите меня рубать галстук?

— Если остальные не назовешь, как пить дать, заставим, — пригрозил Борода.

— Пространщик — это я помню, который в бане веники и шайки раздает, а про пастажёра забыл…

— Мастер по изготовлению париков, — помог Евгений Константинович.

— Снимай галстук, Влахов! — потребовал кто-то.

— Соли нет, братцы! — сделал смиренную мину Петя. — Отпустите душу на покаяние… И вообще… предпочитаю свободную профессию.

— Это что за свободная?

— Художники, писатели, попы и воры…

Все засмеялись.

Они много смеялись в то утро. Стояли над обрывом, за городком аттракционов в парке, и ждали, когда солнце скользнет первым лучом по горбатой снежной спине Дых-Тау, заиграет в алмазных лепестках Гюльчи, окрасит бледную предрассветную долину в звенящие чистые краски восхода.