Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Внизу шелестела река, разнося вокруг ночное дыхание ледника, горы наверху еще виделись сплошной фиолетовой массой, сливающейся краями с сиреневым небом, на котором перемигивались непотухшие звезды.

Над сумрачной неподвижной сейчас гладью озера висела канатка с застывшими креслами, на том берегу смутно отражались в воде старые тополя, последние ветераны из тех довоенных гигантов, уцелевших после наводнения, случившегося лет пятнадцать назад и смывшего часть деревьев. В шлюзе негромко шумела струя, вытекающая из озера в реку.

— Колотун, — поежившись, сказал Петя Влахов.

— Сейчас потеплеет.

Мальчики все были в белых рубашках, пиджаки они, будто сговорившись, по-рыцарски уступили слабому полу. На всех, конечно, не хватило, и некоторые девочки стояли, обнявшись вдвоем и втроем под одним пиджаком.

Марико тронула Алексея за рукав.

— Что? — тихо спросил он.

— Ты не замерз?

— Не-е-т.

Она показала ему глазами в сторону и шепнула:

— Мне нужно тебе кое-что сказать.

Они отошли в густую тень ивы. Распущенные космы ее накрыли их темным пологом.

— Но, пожалуйста, не смейся, Алеша… Дай твой мизинец…

— Зачем?

— Ну, дай.

Он протянул ей палец, улыбаясь в полутьме. Марико поддела его своим мизинцем.

— Зажми.

— Зажал.

— Задумай.

Алексей хотел засмеяться, но у нее было такое серьезное, сосредоточенное лицо, что он не решился.

— Уже задумал, — перестав улыбаться и поддаваясь ее настроению, сказал Алексей.

— Теперь потяни себя за палец, — отпуская его руку, так же деловито велела Марико. — Если хрустнет, значит, исполнится…

— Ну, потянул…

Костяшки щелкнули у обоих.

Марико вздохнула с таким облегчением, как будто и вправду верила в магическую силу этого детского ритуала.

— Исполнится…

— А знаешь, что я задумал? — взяв ее за руки и подойдя ближе, спросил Алексей. Он неотчетливо видел сейчас в предрассветных сумерках ее глаза, но ему показалось, что они блестят ярче обычного.

— Не надо, не говори.

Но он уже не мог удержаться. Это было сильнее его, сильнее всякой рассудительности и трезвости, сильнее любых тормозов, которые так часто портили ему настроение. Он шагнул еще, вглядываясь в ее глаза. Они были теперь такими огромными, что он весь растворился в них и, движимый властной бесшабашностью, поцеловал ее в прохладные губы. И сейчас же отпрянул, испуганный.

Марико молчала, не двигалась.

— Ты… рассердилась?

— Нет… — едва расслышал он. — Но я… я очень прошу тебя, Алеша, если ты… если просто так, то, пожалуйста, никогда не делай этого больше…

— Нет, Маша, нет (он про себя часто называл ее Машей, а сказал первый раз вслух и не заметил)… Я не просто так… Я…

— Не надо, Алеша, ничего не говори, — просветлев, сказала она. — Пойдем, а то нас будут искать.

На их отсутствие никто не обратил внимания.

Взошло солнце, горы вспыхнули желтым, розовым, палевым, началась кутерьма света и теней, которой трудно подобрать название, так фантастична, так колдовски прекрасна утренняя заря…

— Здорово, черт, — не выдержал Петя. — Я и не думал, что так здорово…

— Тюфяк ты толстокожий, — ласково ткнула его кулачком в бок Зарият. — Красивое надо видеть.

— А вы знаете, — рассеянно произнес Евгений Константинович, — старинное значение слова «тюфяк»?

— Матрац, что же еще?

— В пятнадцатом, кажется, веке тюфяком на Руси именовалось артиллерийское орудие небольшого калибра. Заряжалось картечью и ядрами…

Он был взволнован, и ему хотелось сказать им совсем не то, но он боялся быть излишне назидательным и сентиментальным. Да и правильно. Они и так все видят, все понимают.

— Так как же насчет рандеву через пять лет? — спросил Нахушев.

— Непременно придем, — за всех ответила Рита. — Интересно, что из нас получится…

— Ольга будет на фоно концерты задавать, — сказал кто-то. — Кончит свою музыкалку.

— Еще поступить надо…

— Не больно-то она любит играть, — заметил Жора. — Сколько просили сегодня…

— У меня не было настроения.

— Переженятся все…

— Что касается меня, — не то шутя, не то всерьез сказала Зарият, — то я вступаю в СПСД.

— Что за организация такая?

— Союз потенциальных старых дев.

— Чепуха, — сердито пробормотал Петя.

— Нет, правда, я замуж не выйду, — вдруг застеснявшись, возразила Зарият.

— Почему?

— Я не контактная. Плохо схожусь с людьми…

— Мне бы ваши заботы, это самое…

— Спать я сегодня буду ужасно, — зевнув, проговорил Борода, когда они пошли обратно, растянувшись по старой липовой.

— А я еще ужаснее.

— Хочешь хохму?

— Ну?

— Немка с завхозом обженились, — шепотом сказал близнецам Петя, отыскивая взглядом Зарият, которая ушла вперед с подругами. — Болбат теперь повышвыривает всех ее котов и собачат…

— Может, подобреет Эмильюшка?

…Площадь была залита солнцем, когда на нее высыпал белый хоровод девушек. Ребята шли, чуть приотстав, вместе с учителями. Так уж вышло, что эту незабываемую ночь провели с ними до конца самые любимые, те, кого они запомнят надолго, — Ларионов, физик и Нахушев. Макунина ушла в середине вечера, а Варнаков остался в школе присмотреть, чтобы все было приведено в порядок.

На площади, перед памятником Ленину, громоздились кучи песку и щебенки, бетонные плиты и трубы: через месяц-два здесь раскинется каскад фонтанов, и место это, самое красивое в городе, станет еще лучше.

Подошли к памятнику. Положили цветы у подножия, на теплый от солнца полированный уральский гранит.

И замолчали. Сами собой затихли смех и шутки.

Евгений Константинович смотрел на их посерьезневшие, утомленные бессонной ночью лица и думал о том, что было сейчас самым главным.

Течет жизнь.

Растет новое поколение.

Оно скупо на слова и эффектные жесты, у него свои сложности и заботы, но за него можно не беспокоиться. Хорошей, верной дорогой пойдет оно дальше.

И ему нравилось, что они молчат.

И он знал, о чем они думают, стоя здесь, у памятника.

Прошло два года.

Стоял жаркий сухой июль. Разгар лета, до осени далеко, но листья на изнывавших от зноя деревьях завяли, не успевая освежиться ночной прохладой и скудной рассветной росой; трава пожухла, выгорела на открытых жгучему солнцу местах, похожая на дешевый потертый мех; зеленые шпалеры по обочинам дорог и тротуаров припудрило желтовато-серым налетом пыли. Жара действовала удручающе. Люди ходили распаренные, кислые, возле лотков с газировкой и бочек с квасом толпились очереди, а к середине дня, когда солнце, взбесившись, палило безо всякого удержу, улицы заметно пустели; даже неустрашимые воробьи забивались под застрехи или жались в тени. Одним ласточкам и стрижам зной был нипочем: они кружились высоко в небе.