Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Евгений Константинович! Можно вас пригласить?

— Какой из меня танцор? Отдавлю вам туфельки!

— Ну, пожалуйста, Евгений Константинович!

— Мы очень просим!

Они окружили его требовательной девичьей стайкой, нарядные, в белых платьях, сшитых или купленных по случаю окончания школы, для торжественного выпускного бала, взволнованные, смеющиеся, воздушные…

Марико стояла с умоляющим видом. У Ларионова даже защипало в носу. Хорошая девочка! А в последнее время не узнать — повзрослела.

Он поклонился ей с шутливой галантностью и подал руку.

Духовой оркестр заиграл танго.

Это они заказали специально, чтобы не поставить его в глупое положение. Прознали где-то, что, кроме доброго старого танго, да и то с грехом пополам, он ничего не танцует. В том возрасте, когда молодежь учится танцевать, в его жизни была война.

Несмело положив руку ему на плечо, послушная каждому его движению, пусть и неловкому, мягко поправляя его, когда он путался, медлил или вот-вот должен был налететь на кружившуюся рядом пару, Марико вся светилась изнутри, гордо посматривая вокруг и не пряча сияющих глаз.

— Куда же ты решила поступать? — спросил Евгений Константинович.

Он обращался к ним на «ты», изменяя этой привычке, если на кого-нибудь сердился, и тогда его официальное прохладное «вы» само по себе было для них осуждением и наказанием. Они этого не любили, изо всех сил старались загладить свою вину, вернуть простое, естественное для них «ты».

— Я — на литфак, — сказала Марико. — На историко-филологический. Как и Алексей… — И покраснела.

Он внутренне улыбнулся. Алешкина работа. Ну что ж, будут учиться вместе. Мало ли еще воды утечет. Сто раз перемелется и переменится…

Он гнал от себя не нравившиеся ему мысли о том, что сын заслуживает большего и вовсе не пара ему такая простушечка, — ему нужна девушка умная, тонкая, поэтичная, словом, почти принцесса. Все отцы и все матери, будь они хоть семи пядей во лбу, обязательно считают своих детей верхом совершенства и никогда не бывают довольны их выбором.

Он все отлично понимал, видел себя насквозь, но выше головы не прыгнешь: ревнивое чувство, которое вызывала у него избранница Алексея, было неподвластно ему.

Рядом захлопали в ладоши. Зарият, Оля Макунина, Рита.

— Мы тоже просим вас, Евгений Константинович! Хватит уже Марико. Не все же ей одной!

— Помилуйте, девочки, на меня будут коситься ваши кавалеры!

— Подождут, — сказала Оля. — И потом, их все равно мало. Мы танцуем, как говорит моя тетя, «шерочка с машерочкой».

Марико неохотно отошла в сторону, уступив место Макуниной.

Евгений Константинович осторожно взял Олю за талию. Эта — совсем другая. Ему казалось, он так и не понял ее за весь год. Встречаясь во время урока с ее как будто слегка надменным, вызывающим взглядом, он делал над собой усилие, чтобы не сбиться. Ему начинало чудиться, что говорит он плохо, скучно, неинтересно, а в чем-то и вовсе ошибается, а она, захлопнутая на все запоры, ироническая, далекая, остро видит, слышит его ошибки, и всякое лыко в строку, и не более как терпит его, потому что иначе нельзя. Ее манера себя вести нервировала его, и он раза два или три, уже после случая с письмом, придирался к ней незаслуженно, но придирки не помогали, — все оставалось по-прежнему.

Оля увлекла Ларионова в угол зала, где танцевало меньше народу, и торопливо заговорила, отворачивая лицо. Слова ее были настолько неожиданными для него, что он остановился.

— Мы расстаемся с вами, Евгений Константинович, и я хотела… Я хотела спросить… Вы справедливы, добры, и мы очень любим, вас. Да вы и сами знаете, но ко мне… я всегда была вам неприятна, я видела. Это из-за мамы?

Она не отпускала его руки, как обычно, прямая, независимая, только на щеках загорелись два розоватых пятна.

Евгений Константинович тихонько засмеялся и снова закружил ее, отважившись на шикарное па, проделанное им с неуклюжей грацией завсегдатая танцплощадок сороковых годов.

— Вы не хотите мне ответить?

— Я отвечу с большим удовольствием, — сказал он, вдруг испытав мальчишеское желание выкинуть еще какую-нибудь штуку, чтобы все обернулись и с восхищением посмотрели, как здорово они танцуют и какой он, в сущности, еще молодец. Но вовремя опомнился. — Видишь ли, Оля, мы с тобой не понимали друг друга. Мама твоя не имеет к этому никакого отношения. Наоборот… я считал, что ты меня недолюбливаешь и мысленно перемываешь мои старые кости на каждом уроке…

— Нет! Что вы?!. Разве я могла? Евгений Константинович, честное слово…

— Ну, вот и хорошо, что мы объяснились.

Девочки перетанцевали с ним все до одной. К концу вечера у него подгибались ноги и поламывало поясницу.

Танцуя, разговаривая с ними о разных разностях, он вспоминал другие такие же выпускные балы, которых было очень много на его долгом учительском пути, и каждый раз было похоже и разно, привычно и ново.

Помнится, много лет назад, на первом его выпуске, девчонки тоже вот так сговорились и не отпускали его до тех пор, пока он не сделал круг с каждой. Он был уже год как женат и впервые почувствовал мимолетную горечь, оттого что ужасно стар — ему целых двадцать четыре, — он должен держать себя солидно, строго, ему нельзя пошутить, пофлиртовать с ними.

Все остальное забылось, а это нет.

Тогда он думал, что стар, а сегодня ему показалось, будто он еще совсем молод…

Да, первый свой выпуск он проводил в жизнь двадцати четырех лет потому, что, вернувшись с войны, решил наверстать потерянное время и буквально впился в учебу. На то, чтобы окончить вечернюю школу с серебряной медалью, а потом экстерном пединститут, у него ушло всего полтора года. Это было нелегко в то послевоенное не очень сытое время, но он это сумел и втайне гордился собой.

Евгений Константинович любил страдную торжественную экзаменационную пору.

Школа сверкает чистотой, светлая, помолодевшая. Принарядились учителя, стряхнув с лиц усталость и озабоченность: что сделано — сделано, поправлять поздно, — девочки в белых передниках, мальчики в отутюженных костюмах, повсюду цветы, улыбки, предчувствие чего-то важного, венчающего целый год незаметных ежедневных трудов: даже знакомый звонок звучит новой, праздничной музыкой.

Выпускники ходят гоголем, они нынче — статья особая: у них не просто экзамены, а экзамены на аттестат зрелости (слова-то какие!) — и сознание значительности происходящего наполняет степенной гордостью их походку и жесты.

Хлопот у всех предостаточно.

Тетя Феня — тоже в лучшем своем синем шерстяном платье — стоит у входных дверей вместе с дежурным учителем, как неподкупный страж перед вратами чистилища: до звонка никто из детей не проникнет в школу. Ретивые суетящиеся мамаши уже привезли в картонных коробках из-под конфет пирожные и пачки с какао — это на завтрак десятиклассникам, пишущим сегодня сочинение. Карманы у родительниц оттопыриваются от шпаргалок, которые они, раздавая какао, будут пытаться подсунуть и своим и чужим отпрыскам.