Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

В тот день Ираида Ильинична рано уехала в школу получить отпускные — работала она теперь на другом конце города, — а Оля в ситцевом платье, надетом прямо на купальник, села за пианино.

Были каникулы: можно и, полентяйничать, но ежедневные занятия уже вошли в привычку. Правда, она до сих пор окончательно не решила — музыка ли ее призвание. Так хотела мать. И разумеется, тетка. А ей самой иногда казалось, что музыкантши из нее не выйдет: слишком внешне воспринимала она те вещи, которые задавали разучивать, и об этом постоянно твердили в училище.

Непонятную ей самой сухость Оле ставили в вину еще в раннем детстве, когда она делала первые шаги за фортепиано, наигрывая простенькие пьески Беренса и Майкапара.

Первый учитель, пожилой глуховатый концертмейстер, который, однако, слышал малейшую фальшь, стоило ей «мазануть» или пропустить стоящий в ключе бемоль, имел обыкновение повторять, придержав ее резкую торопливую ручонку и показывая на клавиш: «Не бей его, Оленька, он будет кричать. Ты погладь — он споет…»

Лишь изредка спадала пелена, скрывающая от нее внутренний смысл музыки, и тогда она начинала звучать не как простая сумма звуков, рисующая мелодию, а как часть самой жизни, близкая, задевавшая потаенные струны, говорящая, многозначная.

Чаще всего странное превращение случалось, когда она играла Бетховена.

Оля полистала толстый потрепанный на уголках альбом и открыла четырнадцатую сонату. Она любила ее всю, но ничто так не переворачивало, не потрясало, проникая до самых глубин, как Adagio sostenuto. Это не было обязательным по программе: она сама, как умела, разобрала и выучила сонату.

…Триоли, триоли, триоли…

Мерное, монотонное течение жизни. В нем есть все, что бывает: неудовлетворенность, тоска по невозможному чуду, грусть и боль и неизъяснимое предчувствие беды, неведомой, но неминучей, как судьба, потому что к человеку никогда не придет в с е з н а н и е и завеса над будущим не откроется.

Олины пальцы мягко перебирали клавиши, ею постепенно и властно овладевал знакомый трепет, точно рядом, внутри нее и вокруг возникало б е с п р е д е л ь н о е, нечеловечески могучее и в то же время т р а г и ч е с к о е, потому что оно бессильно достичь абсолюта. Это и был тот роковой септ-аккорд, разрешение которому наступало дальше, в другой части сонаты.

Здесь же, в Adagio было не только то, что способен объять один вид искусства, — здесь были звуки, краски, слова — холст, мрамор и голос, — вся подоплека и философия бытия.

В минорный вкрадчивый ритм триолей вплеталась тема смутного беспокойства. Исподволь, неприметно рождающаяся в недрах обычного, она росла, возвышалась до тревожной дрожи, до невысказанных страдания и страсти, звенела где-то в верхах, не давая дышать, требуя и стеная… Потом она спускалась вниз, не теряя своей безысходности, но уже мятущаяся, готовая к бою, зовущая к великому усилию, может, последнему, которое решит все и поможет найти предел…

Триоли, триоли…

Тема нарастала, мучительно билась в поисках выхода, стиснутая, удерживаемая земным притяжением, но не заземленная, басы, надорвавшись, шли в глубину, затихали, так и не поставив точки, не найдя итога до самых последних аккордов, звучавших как вздох, как неизреченная правда.

Оля с трудом отняла руки от клавиатуры и, откинувшись на спинку стула, сидела неподвижно, всматриваясь в ноты.

Что скрыто в них, смешных знаках и закорючках?..

— Не люблю я, когда ты эту похоронную штуку играешь, — услышала она прозаический голос Марии Ильиничны. — Мало разве других? Штрауса, например, я бы с удовольствием послушала. А это — что? По одному месту бьет, тоску нагоняет…

— Шла бы ты на кухню, тетя Маша, — сказала Оля.

— Разве я помешала?

— Да, помешала.

— Дерзкая ты стала, — обиделась тетка. — Слова сказать нельзя. И ты, и Ида, чуть что — набрасываетесь… — Она поджала губы и вышла из комнаты.

Оля с досадой повела плечами. Она знала, что бывает слишком резка с теткой, в сущности доброй, хоть и ворчливой старухой, но раздражавшей ее своей ограниченностью, примитивностью рассуждений.

Да и не до нее было теперь. Впору как-нибудь разобраться в собственной жизни, в той сумятице чувств и желаний, где все так трудно и перепутано.

Между ней и Германом после объяснения в кино установилось прежнее равновесие: Оля приезжала в бассейн, они гуляли, иногда он увозил ее недалеко за город на мотороллере, — блистал остроумием, был сдержан, предупредителен. Но не надолго. Вскоре повторилась примерно такая же сцена, из-за которой когда-то она дала ему затрещину. Снова Сченснович просил прощения, умолял его не отталкивать, бродил по пятам, и они помирились.

Потом — еще и еще. Это стало походить на долгую безрезультатную борьбу, изнуряющую обоих, борьбу, которой не видно конца, потому что они привыкли друг к другу, и никто не мог сделать первого шага, чтобы разорвать замкнутый круг.

Он ничего не требовал прямо, но каждый его жест, каждое слово и прикосновение были достаточно красноречивы, и, хотя Оля крепилась — он ни разу не добился от нее даже поцелуя, — она чувствовала, что постепенно слабеет.

С завистью прислушивалась к разговорам подруг: они запросто хороводились с парнями, не делали особого секрета из своих увлечений, целовались, конечно, водили ребят домой, даже знакомили с родителями и ничего ужасного не случалось — это было молодо, мило и просто.

Она так не могла. С детства ей вбили в голову, разжевали, вложили в нее программу поведения, по которой следовало, что любая, пусть и невинная близость существа противоположного пола таит в себе недозволенное, опасное и нечистое: стоит сделать неосторожный шаг — и возврата не будет, и конец света…

Барьер, который она не умела ни обойти, ни сломать, стал непреодолимым не потому, что она была безнадежной ледышкой, заведомо фригидной особой (новое словечко нашла в тайком от матери прочитанной книжке, не подозревая, как некстати оно звучит по отношению к неискушенной двадцатилетней девчонке), — не раз ей хотелось поласковей обойтись с Германом, но пружина недоверия была зажата чересчур туго.

Дважды после очередной размолвки Сченснович исчезал, пропадая неделями, а она терялась в догадках и кляла свой дурацкий характер. Он возвращался, не объясняя, где был, и ничего не менялось.

В последний раз они поссорились в конце мая. Герман ушел рассерженный и… как в воду канул. Работники бассейна ей сказали, что он уволился. А Тося, которую Оля встретила на базаре (от Кочорашвили она ушла), с кривой ухмылочкой объявила, что постоялец ее съехал и отбыл в направлении неизвестном.

— Непутевый, — добавила она презрительно. — Теперь если и вернется, комнату сдавать не стану: замуж я вышла.