Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей

— О, Логинов, — заулыбался шофер. — Ну, как охота? Много ли напромышлял?

— Покуда пусто.

— Ой, врешь! Уж не поверю, чтобы у тебя, да пусто.

— Сурьезно. Плохи дела.

— Ой, прибедняешься. Еще кому скажи, чтоб у тебя да плохи! Знаем тебя. Твое дело — не наше горе. Лисичку заловил — десятка. А мне за десятку знаешь, как вкалывать!

— Лови, пожалуйста, лисичек много.

Шофер задумался, погладил нос пропитанным соляркой пальцем.

— А сколько нужно на охотника учиться?

— Ой, долго, — усмехнулся Логинов. — Всю жизнь, до смерти. Такая наша академия…

— Ладно тебе страху нагонять! Конкуренции боишься?

— Боюсь, что без порток останешься.

— А почему так думаешь? Считаешь, что глупей тебя?

— Да кто же говорит… Давай, попробуй! Коли решил, так отчего же не попробовать?

«Эх ты, тетеря! — усмехнулся Логинов, провожая глазами уползающий лесовоз. — Тебе зайчишку-то не закапканить. Разве что крыс по амбарам ловить…»

На ржавом заболоченном ручье попалась норка. Удача не ахти какая, — дорого, что первая. Капкан схватил заднюю лапку зверька, и он с истошным верещаньем бился на привязке, грызя железо, ветки, лед. И сколько же в ней злобы, в этой гибкой, пушистой, на вид безобидной зверушке. Куда там волку до нее! И что б тут было бы, будь с волка она ростом!.. Ишь, как ощерилась. Вся яростью исходит. С каким остервенением вцепилась в подставленный валенок, даже намертво оглушенная палкой, по-прежнему висит на нем. Охотник, морщась, сдавливает шею зверя… Не то чтобы жалко, но как-то претит. Все же неприятно умертвлять даже такую пакость, как норка.

Да, это самое всегда ему претило, а смолоду вдобавок и жалел. До тех пор был жалетелем, покуда не прозрел, не умудрился. Сейчас он кому хошь докажет, что все это жалетельство от недоумия идет.

Он убирает добычу в сумку, трогается в путь и машинально продолжает думать, по привычке рассуждает сам с собой, порою спорит, иные мысли произносит вслух. Охотник ритмично толкается палками, оглядывает снег, мимоходом подправляет ловушки, а сам все думает о жалости: «Нет ее в природе…»

Случалось ему читывать немало книжек, где животные изображались мыслящими, словно люди, и даже чувствовать умели глубоко: любили, ненавидели, жалели. Особенно запомнилась одна: про волка-мстителя, бесстрашного и благородного, как рыцарь; и про страдальца, старого медведя; про умственного кролика и про многое другое необычное зверье. Все это будто бы было в Америке. Может, там и верно есть такие звери? А он в своих краях похожего не замечал. После понял он, что эти книжки пишутся затем, чтобы разжалобить. Мол, возлюби животное, как ближнего своего… Ишь, как просто у них, у жалетелей! А ведь на самом деле-то куда как сложно все! Вон лосей жалели, плодили, поразвелось их черт те сколько. А после ахнули: лес хоть не сей, — все травят подчистую. С ондатрой вовсе глупо получилось, охраняли ее, запрещали бить, ловить; кишеть она всюду стала, а после мор пошел, и передохла вся… К природе жалость нужно мудро применять. Она своими законами держится. Не сразу и поймешь, где зло, а где добро. Уж, кажется, лисица зайцу самая вражина. А истреби ее, и заяц пропадет… И щука в озере для пользы, и хищный ястреб выдуман не зря. Выходит, жалость-то в природе понимается по-своему. По-нашему — жестокость, а по-ихнему — благодеяние. Все как есть у них наоборот! В том царстве не жалеют, нет. Пощады не дают, да и не просят! Только не всякому это дано понимать. Не гостем надо в лес ходить, чтобы постигнуть это…

Однако уж никак и полдень. Ну и свету! Глаза слепит до невозможности. Слезятся глаза. Видать, сдают, стареют, худо дело. Нельзя охотнику без острых глаз.

Несправедливо мало, ну до обидного же мало человеку лет отпущено. Даже птица иная куда больше живет… Ведь вот как глупо жизнь устроена! До двадцати лет человек растет, до тридцати ума запасается, до сорока — умудряется, после — опыта набирается. А когда всего в достатке: и ума и опыта, только работать бы с пользой-то настоящей, глядь и старость, и всему конец.

Эх, кабы прежние-то силы! Можно бы развернуться ноне. Вон сколько зверя развелось. Одной куницы — пропасть против прежнего. Куда ни глянь — везде у нее понабегано. Разве в старое время видывали такое!.. Тут, конечно, причина известная: перевелся нынче кадровый промысловик. Совсем забыло государство про охотника. Как ты существуешь — никого не касается. А то, глядишь, и тунеядцем обзовут. Дадут ли еще пенсию по старости? По-ихнему выходит, что и не работал. Охота не работа, говорят…

А раньше-то какой почет бывал, как пятилетки-то да стройки начались. Машины за пушнину за границей покупали. Тогда работали охотники за совесть да за интерес. Безвылазно в лесах. Уж как старались! Случалось, по три плана выполняли. Что благодарностей, что уваженья было… Ну что ж, видать, что было, то прошло. Теперь зверосовхозы, массовое производство. Песца да норку тыщами плодят, диковинных расцветок. Оно, конечно, здорово придумали. Научная основа, лешак ее задави. Охотник против эдакой основы, все равно что сапожник против обувной фабрики.

По молодости лет, когда силищи было в избытке, любил, бывало, Логинов с угора вдаль глядеть. В чащобе, под лесинами, ты, как букашка, а на угоре — великан. Все дали кажутся доступными, все расстоянья — плевыми. Уж как манили его эти дали. А ну-ка, что там есть, за долами, за сопками? Уж непременно должен побывать… И добирался, избы ладил, нетронутого зверя промышлял.

И нынче по привычке тянет на угоры. Ну просто поглядеть окрест, цигаркой подымить.

Взобравшись на крутой подъем, Логинов остановился перед спуском и, прищурясь, глядел в прогалок просеки на дальние куртины. Глядел, покуривал, покуда не зазябла мокрая спина. А после оттолкнулся — и враскат. И уже далеко внизу, когда остановились разомчавшиеся лыжи, еще прибавилась и радость, что устоял на разухабистой лыжне. И, продолжая путь, петляя в корбе [11] Корба — заболоченный лес (мест.) между ветровалами, он рассуждал уже спокойно: как-никак, для начала добычина есть, а выдра не попалась по пустой случайности, и не сегодня-завтра непременно попадет. И куницы заловятся. Куда они денутся? Сезон только начался. Он, Логинов, с лихвой своё возьмет.

Перед выходом на вырубки, когда конец просеки начал светлеть, охотник неожиданно заметил на лыжне округлые отпечатки. С минуту он стоял, разглядывая след; жевал папиросу, а сердце так и стукало. Это рысь с неделю назад ходила в соседних куртинах. А когда он выставил капканы — исчезла, видать, ушла в другие острова. Охотник ждал ее четыре дня и разуверился, хотел уже капканы вынуть…

Теперь, похоже, дело верное. По признакам, зверь сытый, полусонный, едва переставляет лапы, почти сливаются отпечатки следов. Направился он через вырубки в соседний перелесок, как раз куда ведет лыжня. А нешто рысь попрется целиной, когда к услугам торная дорога. Ну до смешного же они безмозглы, эти куцые отродья! Волк в ужасе отпрянет от лыжни, куница и лиса ее с разбегу перескочат. А рыси любят шляться по лыжням и платят шкурами за эту глупость… Да, дело верное; три лучших рамочных капкана под лыжнею, — в один не угадает, так в другой.