Александр Бусыгин - Избранное

— В нашем цехе прошла типизация. Хорошо. А как ее провели? Знаете ли, что говорят в нашем цехе? Ты, Михаил Андреевич, почему об этом умолчал? Времени нехватило? Не знаю, как кому, а мне обидно. Очень обидно! Я не какой-нибудь молокосос (Перепелицын покосился в сторону «Ортодокса», решившего вдруг, что виновником того, что произошло в механическом цехе, является, он). Конечно, у кого грязь на станке, того греть надо. А я такой? А секретарь нашей ячейки куда смотрел? Почему он это дело проворонил? Я ему не один раз говорил… Товарищи! — воскликнул Перепелицын. — Мне очень обидно! Я тридцать с лишним лет простоял у своего станка. Шутка это? А? Мы, Михаил Андреевич, хозяева, а не работники! Ты это должен знать.

— Ты, Федор Петрович, ближе к делу, — предложил ему Корнеев, выразив этим желание всего заседания, которое, вначале заинтересовавшись выступлением Перепелицына, слушало его теперь невнимательно.

— Позвольте мне слово, — поднял руку мастер. — У нас в цехе получилось немного нехорошо, — мастер сделал скорбное лицо, — я, действительно, кое-что упустил. Я расскажу.

— Немного?! Ты погоди. Погоди! — остановил его Перепелицын. — Я сам все расскажу. — Он достал из кармана платок и вытер лицо, затем, подвинувшись к столу, налил из графина полный стакан воды и выпил ее залпом. — Буду ближе к делу. Товарищи, у нас прошла типизация. А как прошла? Все ли рассказал Михаил Андреевич? Не все, очень даже не все. Главное он упустил. Мастер, Михаил Андреевич, как проводил типизацию?! Мы только слухами питались. Прихожу я в одно прекрасное время в цех, гляжу — нет моего станка. А станок Николая Анисимовича валяется разобранный. Правду я говорю? — повернулся Перепелицын в сторону токаря Качурина.

— Правда, — тихо отозвался тот, — мой станок валялся разобранным.

Перепелицын сразу почувствовал в лице Качурина поддержку и оживился:

— Мы, Николай Анисимович, по скольку лет с тобой простояли у своих станков?

— По тридцать с лишним.

— Слышите, товарищи? По тридцать с лишним. Я свой станок знаю лучше, чем самого себя. А его взяли у меня и не сказали толком — кому отдали? куда? зачем? Может быть, мой станок отдали такому, как Минька? А? Вместе со станком и меня надо было передать в инструментальный цех. А если это немыслимо, то я должен был рассказать о своем станке тому, кому он достался. А на производственном совещании — надо было об этом поставить вопрос? — уставился Перепелицын на мастера.

— Надо, — поспешно ответил он и виновато замигал.

— А ты что сделал? Договорился с мастером инструментального цеха об обмене станками — и все. А нам ни гу-гу… Что же мы, не хозяева, что ли?

— Товарищ Перепелицын, у нас теперь единоначалие, — подал кто-то реплику.

— Это я хорошо знаю. А вот ты, видно, не знаешь, — ответил ему Перепелицын. — А ты, Михаил Андреевич, хорошо усвоил, что значит единоначалие? Ты все читал на этот счет? Ничего не пропустил?

Мастер обиделся, ответив Перепелицыну — грубо и отрывисто:

— И читал, и усвоил.

— И читал, и усвоил!.. А как же это понимать, что когда я к тебе подошел и сказал насчет скатов, ты нос отвернул и забурчал: знаю, знаю… Я свой нос не сую куда не следует. У нас в цеху на тебя обижаются. Верно, Николай Анисимович? — снова обратился Перепелицын за поддержкой к Качурину.

— Все верно.

— А теперь у меня к тебе, Борис Сергеевич, вопрос, — повернулся Перепелицын к Корнееву: — тебе об этом было известно?

— Первый раз слышу.

— Как же так первый раз? А помнишь, я тебе говорил: Борис Сергеевич, станок у меня отняли.

Да, это было. Но тогда Корнеев не обратил на сообщение Перепелицына серьезного внимания, не уловил в его голосе вздрагивавших от обиды ноток. И тогда же Перепелицын, забыв все, что у Корнеева было хорошего, всерьез разобиделся на него.

Когда Перепелицын закончил свою речь, слова попросил Минька «Ортодокс»:

— Товарищи, мы только что прослушали довольно пространное выступление. И я скажу прямо: смысл этого выступления далеко не коммунистический, — «Ортодокс» измерил Перепелицына с ног до головы уничтожающим взглядом, — хотя выступление принадлежит коммунисту, но я со всей резкостью и прямотой должен сказать, что речь Перепелицына частнособственническая. Как же иначе объяснить такие слова: «меня не спросили», «мой станок»? А?

«А ведь он глуповат для культпропа, — подумал Корнеев о Миньке, — глуповат».

— …Что ты, собственно, такое есть? — «Ортодокс» опять уничтожающе посмотрел на Перепелицына.

— Старый производственник и коммунист, — ответил Корнеев.

— Это, конечно, верно, — смутился «Ортодокс» и моментально сбавил тон. — Федор Петрович, действительно, старый производственник, такие люди очень ценны для нашей партии. Но, товарищи, — «Ортодокс» опять поднял голос, — это, однако, не значит, что мы должны проходить мимо их колебаний. Мы должны указывать им на их ошибки…

Корнеев смотрел на «Ортодокса» и нервничал, еле сдерживал себя, чтобы не закричать: «Не учить тебе Перепелицына, а учиться у него!» «Ортодокс» во-время заметил, что секретарь партколлектива недоволен его речью, и круто оборвал ее, однако, оговорившись:

— Я, конечно, послушаю, что будут говорить другие, быть может, еще есть какие существенные детали, которые прольют новый свет… А пока на этом закончу. Я констатировал только факты.

— Кто еще хочет говорить?

— Я, — поднялся Качурин. Был он такой же большой и мрачный, как Корнеев, и лицо его так же густо было изборождено морщинами. — Я согласен с Федором Петровичем. Больше ничего у меня нет. А Минька, по-моему, говорил непонятно.

— Кто еще? Ты, кажется, хотел сказать что-то? — спросил Корнеев у секретаря цехячейки механического цеха.

— Я? — удивился тот. — Я не просил слова.

— Мы тебе дадим и без просьбы.

— Нечего мне говорить. Ну, сделал ошибку. Каяться, что ли? Ну, запишите выговор! — вскипел вдруг секретарь цехячейки. — Я ничего не имею против этого.

— А это бюро решит, что тебе записать. Ты не спеши… Может быть, ты что-нибудь скажешь? — спросил Корнеев у мастера.

— Да что же я могу сказать? — Михаил Андреевич развел руками. — Насчет станков Перепелицын правильно сказал, ну а насчет единоначалия он зря. Если когда и скажешь грубо, так разве на это можно обижаться? Да что я в самом деле — старорежимный спец или вредитель?! — обиделся мастер, — я могу опять пойти к станку. Я не боюсь этого.

— Все?

— А что же еще?

— Так. — Корнеев прошелся вдоль стола. — Еще кто будет говорить?

— Дай мне еще, — попросил Перепелицын.

— Говори!

— Товарищи, я, может, что не так сказал. Я, конечно, на рабфаке не учился…

— А мы тебя осенью пошлем, — усмехнулись в задних рядах.

— А что же? Я пойду. Но пока я должен оказать вот что, для полной ясности картины… Станок мне, конечно, жалко. Я своим станком был доволен, и станок на меня не в обиде. Но если нужно перетащить его в другой цех — пожалуйста. Я ведь за что обижаюсь? Все это было сделано тихомолком, и получилось так, что станок у меня как будто украли. Понятно? — Перепелицын вопрошающими глазами обвел своих товарищей и обрадовался: он увидел, что им все понятно.