Александр Бусыгин - Избранное

— Товарищи, разрешите теперь мне сказать несколько слов, — начал Корнеев и вышел из-за стола. — Оно на первый взгляд, действительно, может показаться пустяком то, что произошло в механическом цехе. И быть может, многие из вас, сидящих здесь, думают: и чего это Перепелицын поднял такой шум из-за станка? Товарищи, многие из вас по-настоящему не задумывались, что значит для нас станок и как мы его любим. Я сам простоял у станка пятнадцать лет и совершенно не подозревал, что станок свой люблю. А когда уходил на партработу, то сильно это почувствовал. Даже засосало под ложечкой… Посмотрел на станок с одной стороны, зашел с другой — и уходить из цеха не хочется. Вот ведь штука какая! — Корнеев виновато улыбнулся и на минуту опустил глаза; а когда он их поднял, Перепелицын увидел в них большую да хорошую ласковость и теплоту. — И теперь, товарищи, когда заходишь в цех… Да что там говорить! Я думаю, все понятно. — Корнеев сделался сразу серьезным и сердито взглянул на мастера. — То, что произошло в механическом цехе, — безобразие. И это безобразие еще усугубляется тем, что ни Михаил Андреевич, ни секретарь цехячейки этого безобразия до сих пор, как видно, не поняли. Они вздумали обижаться вместо того, чтобы признать свою ошибку и заявить по-большевистски, что впредь ничего похожего не случится. И наш рабфаковец, конечно, совершенно неправильную развивал теорию относительно выступления Перепелицына. Такую любовь к своему станку, какая у Перепелицына, мы должны поощрять, а не осуждать. Перепелицын — настоящий хозяин. А вот ты, Минька, далек от этого… — Корнеев укоризненно посмотрел на него. — Очень далек.

— Ну, об этом мы еще поспорим!

— Спорить ты горазд. Только сейчас не о чем спорить.

— Как знать! — не унимался «Ортодокс».

— Приложи, пожалуйста, платок к губам, — посоветовал ему повеселевший теперь токарь Качурин.

…Заседание бюро партколлектива, состоявшееся семнадцатого марта, в резолюции по докладу мастера одобрило проведенные в цехе рационализаторские мероприятия.

Добавление внес мастер.

— Поставить на вид мне и секретарю ячейки цеха, — сказал он, — за то, что мы провели работу без участия широких рабочих масс.

— А по-моему, это не верно! — никак не мог успокоиться «Ортодокс», — дайте мне слово.

— Дадим? — спросил Корнеев.

— Хватит, он уже высказался. Ставь на голосование.

Резолюция была принята единогласно. Воздержался только Минька «Ортодокс».

Перепелицын был удовлетворен. С заседания он уходил довольный и веселый. Вместе с ним шел Качурин, с гордостью глядевший на Перепелицына и думавший: «Какой Федор Петрович умный. Сказал все, что я хотел сказать».

За воротами их нагнал Корнеев.

— Ты, Борис Сергеевич, извини меня, — оказал ему Перепелицын. — Я на тебя здорово обижался. Давай руку — помиримся!

— Да мы с тобой не ругались, — улыбнулся Корнеев.

— Как же так не ругались?! — удивился Перепелицын, — я на тебя очень сердитый был. Обидно, Борис Сергеевич. Ведь мы — хозяева!

1930 г.

Заболел Сергей Петрович Дымов неожиданно и серьезно. Утром, поднявшись с кровати, он сразу почувствовал во всем теле неприятную слабость, — поясница ныла, донимала тупая боль в висках.

— Пройдет. Это бывает, — успокаивал он себя, — вот оденусь, умоюсь и на работу пойду.

…Вчера Сергей Петрович озеленял свой переулок.

Вчера вечером почти никто из жителей Кривого переулка не сидел в хате. Многие вышли, не успев даже пообедать как следует.

Сосед Дымова, котельщик Иван Лукич Скороходов, громогласно сообщил, что он только взвар поел, а по-настоящему будет обедать после работы.

В переулке допоздна дружно звенели лопаты, врезаясь в сухую землю. Котельщики, кузнецы, слесари, столяры, домашние хозяйки усердно разрыхляли землю.

До революции в течение многих десятилетии Кривой переулок щедро поливали помоями и засыпали мусором.

После революции переулок замостили, поставили электрические фонари, во всех дворах — мусорные ящики, — кто сам догадался сколотить, а кое-кого пришлось уговаривать.

— …Нажимай, рабочий народ! Нажимай! — подбадривал Иван Лукич, взяв на себя роль старшего по озеленению. — Будет у нас, как на главной улице! Назовем свой переулок Садовым.

Сергей Петрович был весь мокрый от пота, дышал прерывисто, но лопату из рук не выпускал ни на минуту, не желая отставать от товарищей.

— Ну как, старец, не устал? — спросил его Иван Лукич.

— Поглядим, кто раньше сдаст, — весело отозвался Сергей Петрович.

— Значит, есть еще порох в пороховнице?

— Есть.

Но как только кончили работу, Сергей Петрович сейчас же ушел домой. Он чувствовал большую усталость. Ему сильно захотелось пить и скорее добраться до постели и уснуть.

…Ночь была неспокойная. Раза четыре Сергей Петрович просыпался весь в поту, с пересохшим горлом и, захлебываясь, пил воду.

«Наверно, простыл… Случается… Ночь пройдет, и болезнь моя рассосется…»

Встав с постели, Сергей Петрович сунул ноги в чувяки и направился в коридор умываться. Походка была неровная, покачивающаяся. А когда Сергей Петрович открыл дверь и в нее пахнуло свежим воздухом, все его тело затряслось в мелком ознобе, ноги в коленях подломились. Испугавшись, что может упасть, Сергей Петрович ухватился за притолоку.

«Дела мои, как будто, плохие», — с горечью подумал он.

В это время в Кривой переулок, взбудоражив утреннюю тишь, врезался мощный голос заводского гудка.

«Как же это я проспал? — забеспокоился Сергей Петрович. — Это ведь на нашем заводе двадцать минут седьмого гудит».

Тридцать два года проработал он на котельном заводе и никогда утром не выходил из дому позднее шести часов.

Выйдя в коридор, Сергей Петрович зачерпнул из ведра кружку воды и начал торопливо умываться над тазом… Вдруг кружка отяжелела, вырвалась из рук и, звеня, покатилась по полу. Сергей Петрович нагнулся поднять, но его так сильно кольнуло в бок, что он не удержался и застонал.

Не умывшись как следует, он вернулся в комнату, подошел к вешалке, снял с нее фуражку и пиджак.

С пиджаком вышла большая заминка. Левую руку Сергей Петрович сунул в рукав без особых затруднений, а правая сначала попала во внутренний карман, потом уткнулась в подкладку, и, когда Сергей Петрович все же заставил ее попасть в рукав, она сразу отяжелела и не захотела подниматься. Попробовал поднять левую, но и она не послушалась.

От напряжения и волнения лицо у Сергея Петровича взмокло. Не сумев надеть пиджак, тяжело дыша, он опустился, на стул у окна. Беспомощным взглядом он окинул комнату.

Увидев пустую вешалку, забеспокоился:

«Где же моя фуражка?»