Левиан Чумичев - Васина Поляна

Девчушка первой из автобуса выпрыгнула, я вслед за ней под дождь вылез.

Только отошли от автобуса, и тут нас хохот оглушил.

Смеялись трое парней. Они сидели у автобусной станции под навесом и оттуда командовали слепым:

— Налево, прямо, еще прямо… Теперь назад! Назад, вам говорят! Ха-ха-ха-ха!

Особенно Чернявый старался.

Слепые старики блуждали по луже, безропотно повинуясь командам. Привыкли, видно, что им добрые люди всегда помогают, всегда правду говорят, не обманывают.

Ой, нельзя мне мочить ноги. Врачи строго-настрого наказали, что любое охлаждение чревато… Но шагнул я было в лужу.

А девчоночка меня упредила. Ухватила старика за руку, вывела на сухое место.

— Нам бы до базара дойти, — сказала старуха. — Картошка кончилась. Так-то нам Коля носит, Васин друг фронтовой, а нынче…

«Ой, ну где вы, нынешние тимуровцы? Да как же вы, пионеры, эдакое допускаете?» Подумал так, а сам приговариваю:

— Идемте, идемте, дядя Вася. Я вас до базара провожу.

Похромал я было с ними к базару, да вдруг очухался: она-то где?

Девчушка подходила к парням.

Они сидели на скамейке, покуривали, ухмылялись. Лет им по восемнадцать-двадцать. Здоровые акселераты. Особенно который в середине сидел. Чернявый, горбоносый, красивый.

К нему-то подошла девчушка и шлепнула по щеке.

— Какие же вы паршивцы! — сказала.

Парни вскочили, пошли на нее.

Она ссутулилась, голову руками закрыла.

— Погодите здесь! — крикнул я слепым и метнулся к скамейке.

— Бакланы! — орал я.

Вообще-то я с палкой метров семьдесят-восемьдесят пройти могу. Потом отдыхать приходится. А тут…

Мигом я у скамейки очутился. С ходу палкой Чернявому по башке заехал. Второго тоже долбануть успел. Конец палки у меня вдребезги разлетелся…

Парни были, видно, те еще. Стали подступать ко мне.

Девчоночка рядом стояла, очухалась:

— Бессовестные! Над калеками издеваетесь, инвалида обидеть хотите!

Ну, чудачка! На нее шли — она молчала, руками закрывалась, а за меня теперь заступается.

Шумел дождь, парни надвигались.

Были бы ноги здоровые, ей-богу, убежал бы я от этих гадов.

Душа у меня в пятки от страха унырнула. Каялся уж — зачем мне эти приключения? Палкой-то по башке зачем? Ну, пристыдил бы, усовестил… Но тогда бы они девчушку обидели. Точно бы — обидели.

Мне как-то Зелененко Евграф Борисович рассказывал… Обступили его такие же вот трое лихачей. Он на скамейке сидел, отдыхал. А они привязались. Давай над фронтовыми наградами его изгаляться. Одну медаль оторвали. А Борисович совсем-совсем больной, беззащитный, значит. Рассказывал, плакал. Всю войну прошел, не ревел, а про подонков рассказывал — слезы ручьем текли.

Тех тоже трое было, пьяные.

Может быть, те же и есть? Хотя эти вроде бы трезвые. А впрочем, все подонки друг на друга походят.

Они подошли ко мне вплотную.

И тут она втиснулась между нами.

— Прочь! Прочь, паршивцы!

Чернявый поверх наших голов глянул, процедил:

— Атас!

И они, обматерив нас, исчезли за углом автовокзала.

А от автобуса к нам на помощь бежали «свадебные» мужики.

…Не знаю, что это были за парни. Внешне — обыкновенные ребята, модные, длинноволосые. Не знаю, почему они были такими злыми, жестокими. Но они были.

И была рядом худенькая, неприметная девчоночка. И то, что я встретил ее, дорого мне. Очень дорого!

Как только парни исчезли, она завсхлипывала.

Кто-то проводил слепых на базар, кто-то из женщин подхватил плачущую девчушку и отвел к автобусу.

Она опять забилась в уголок.

Вышла у «Зари», в районе Уралмаша.

— Как хоть тебя зовут? — спросил я на прощание.

— Мила, — ответила девчоночка.

…А трость свою я упеленал черной изолентой. Вид у ней, конечно, уже не тот, но все равно ходить мне помогает.

Зовут ее Ольга Васильевна Безрукова, а во дворе Долгоруковой эту тетку дразнят.

Многим жителям нашего двора она насолила: Лесков погреб выкопал под окном — она какую-то комиссию вызвала, на детской площадке ребятишкам качелями пользоваться запрещает, хозяев всех дворовых собак облаяла, белье на веревке сушить не разрешает, ковры хлопать…

Во все дыры эта Долгорукова лезет — она до пенсии комендантом общежития работала.

В нашем дворе не только слесари-электрики живут, есть и кандидаты-доктора наук, директор института, три врача, путешественник, лектор по международным делам и режиссер… Так вот, этих людей мадам Долгорукова старается не трогать; а кто ответить ей не может, тех терроризирует.

…У нашего магазина все время бабенки стоят — луком, морковкой, горохом торгуют, грибами там, ягодами — смотря чему сезон.

Стою я раз в очереди у газетного киоска, что неподалеку от магазина расположился, стою и вижу переполох среди торговок начался:

— Идет! Идет!

— Сама Долгорукова идет!

Кто попроворней, раз-раз, мешочки-стаканчики, помидорчики-огурчики в сумки посовал и наутек.

Но сбежать не все успели.

А тут и она, Ольга Васильевна, выплыла. Хоть в старый плащишко одета и берет на ней довоенной еще поры, вместо сапог — ботинки старомодные, а голос у ней зычно-пронзительный, за версту слышно:

— Опять собрались кулаки-подкулачники! Я вот вас сейчас всех оштрафую-раскулачу! Марш все отсюда! Люди пятилетку в четыре года выполняют, а вы тут…

Столько напора, столько страсти во всем облике Долгоруковой, что мне у киоска страшновато даже стало.

«Грозная баба» — зовет ее Алексей Петрович.

— У меня надысь все бутылки, за два дня собранные, перебила. Орет, аж в ушах гремит. Хотел грядку под чеснок вскопать — не дала. Каки-то, слышь, я устои подрываю. Сама ничё не делает, метлы-веника в руки не берет, а шумит. Был бы грамотный, нашел бы на эту дуру управу.

Живет мадам Долгорукова одна — муж умер, а дочка чуть-чуть подвыросла, сразу из дома укатила. Только через много лет отыскала Ольга Васильевна свою Инку, а у той уже муж и сыну почти два года.

Отпросила она как-то у дочери внука. И кормила она его, и поила, и на качелях качала. Всех встречных-поперечных зазывала посмотреть, какой у нее внук умный.

И меня зазвала.

— У Инки-то он за два года, кроме стишков, ничему говорить не научился. А я его за день… Ну-ка, Сашенька, покажи дяде Леве, как тебя бабуля говорить научила.

Дите подняло на меня невинные глаза и довольно внятно пропищало:

— Общее благосостояние выше личных интересов!

…Инка забрала сына у бабушки. И снова куда-то укатила.

Поезд уже тронулся, а в купе нас всего двое — молодящаяся старушка да я.

Хочется спать, и я притихаю на верхней полке.

Она шебуршит целлофаном — платья укрывает и тихонечко постанывает:

— Иванами да Марьями гордится вся страна.