Борис Миллер - Под радугой (сборник)

— Чего смотрите, а? Вы все еще раньше Добы подохнете… все!

Глаза тут же исчезли.

Доба стояла одна во дворе, под дикой яблоней. Индюк, увидев, что о нем забыли, улегся на пороге и прикрыл глаза.

Доба шла медленно, тихо. Только подол юбки шуршал по земле, и шорох этот был не громче шороха листьев в рощице, мимо которой она шла. Подвязанные опорки шлепали по земле. Одной рукой Доба придерживала шаль под подбородком, в другой руке у нее была палка. Вдали мелькали редкие огни — там была деревня. Небо обложили низко нависшие тучи. Лишь кое-где в разрывах блестели далекие холодные звезды…

Доба подошла к амбару. Он, как и все вокруг, был погружен в сон. Возле него, как дремлющий сторож, чуть-чуть покачивалась акация.

Доба передвигалась вдоль стены, держась за нее руками, то и дело припадая к ней всем телом. Сонная ворона слетела с ветки. Ветка долго качалась, потом опять все стало тихо. Доба нащупала лестницу, взмахнула руками и наткнулась на перекладины… Не прошло и минуты, как она была наверху. Там она нашарила отставшую доску. Комок подкатил к горлу, она еле удержалась на лестнице. Собрав последние силы, Доба пролезла на чердак. Она почувствовала запах сушившихся здесь когда-то табачных листьев, конских шкур и дыма. Что-то крошилось и осыпалось под ногами. Согнувшись, Доба ползла вперед на четвереньках, шарила руками. Юбка задела за что-то острое и разорвалась. Доба изо всех сил закусила губу. Достала спички, огонек вздрогнул, заколебался, но все же разгорелся синевато-красным острым язычком. Теперь Доба видела справа печную трубу, над головой были протянуты веревки. Она подобрала и зажгла длинную щепку, подошла к трубе и опустилась на колени. Снова к горлу подкатил комок. Искривленными пальцами она разрыла набросанные здесь кукурузные початки, стебли, щепки, сгнившие листья. Нет, это не то. Надо по ту сторону трубы… Но и там нет. С ума она, что ли, сошла? Вон здесь, в углу… Как раз на этой веревке сушилась тогда шкура… Доба стояла неподвижно. Щепка все еще горела. Пробежала мышь, — внизу, наверное, хранился хлеб… Доба разрыла мусор и добралась до ямки.

Здесь!

Она опустила в ямку дрожащие пальцы, пошарила и вдруг нащупала чулок, в котором было спрятано золото… Вот оно! Битком набито!.. Она вытащила руку, в другой держала горевшую щепку… На ладони у нее лежала дохлая крыса с отъеденой головой…

«Зайвелева работа… — мелькнуло у нее в голове. — Родной брат… Кроме Зайвла, ни одна живая душа не знала об этом…»

Опять Доба лишилась, чувств. Горевшая щепка выпала из рук на сухие стебли и листья…

Тревожно звонили колокола на колхозном дворе. Далекое зарево вздымалось вверх над домами и огородами, доходило до леса, выхватывало из темноты белые стволы берез. Перепуганная белка прыгала с одной вершины на другую, кричали ослепшие совы.

В ярко освещенном небе, отчаянно каркая, носились стаи ворон, собаки выли в подворотнях, бегали с красными глазами, высунув языки, деловито помахивая хвостами. Слепой старик стоял в луже посреди улицы, ярко освещенной пламенем пожара. Он топтался на одном месте, тыкая палкой, вертел головой во все стороны:

— Где горит?

— Хлеб горит!

— Амбар! — хрипло кричал колхозник, бегавший от дома к дому и будивший крестьян.

Отворялись двери, выбегали полураздетые люди с вилами и топорами, с лопатами, с ведрами.

— Кто мог поджечь?

— Раздумывать некогда!

— Наш хлеб горит! Наше золото!.. — кричал рослый, широкоплечий парень с растрепанными волосами, указывая на амбар.

— Золото… Труд наш торит!..

— Наш хлеб!

Знали одно: надо снять крышу, покуда огонь не пошел вниз. Надо спасти хлеб в амбаре. Во дворе было полно народу. Ржали наспех запряженные лошади, мычали телята, визжали свиньи, огонь трещал, стрелял искрами, гремели подъезжавшие и отъезжавшие подводы с бочками воды.

На одной из них промчалась Дворця, энергично нахлестывая лошадей. Наверху, в пламени и клубах дыма, колхозники с топорами в руках боролись с пожаром.

Вдруг пламя охватило старую акацию. Она раскачивалась, словно желая увернуться от огня, ветви ее почернели. Огонь захватил гнездо, из которого высунулись два голошеих птенца. Писка их не было слышно, видно было только, как они быстро и широко раскрывают клювики. Вокруг гнезда в отчаянии вились самец и самка. Огонь как бы поднимал их кверху на горячих волнах. Вдруг одна из птиц ринулась вниз, за ней — другая, обе скрылись в дыму. Через минуту они вылетели из пламени, держа в клювах птенчика.

— Воду подавайте! — кричали колхозники на крыше.

— Лестницы!

— Потолок обмазанный! Выдержит!

— Потушим!

Широкие струи воды беспрестанно били из брезентовых рукавов. Ведра и ушаты переходили из рук в руки, выплескивались одно за другим. Бочки подъезжали и уезжали. Раскаленными топорами люди разбивали крышу.

Когда крышу разобрали — потолок остался цел, зерно почти не было повреждено, — возле развалившейся печной трубы нашли обгоревшее, залитое водой тело женщины. Неподалеку от тела валялась тлеющая крыса…

1935

Каряя кобыла, на которой ехал Шамиль, вздрагивала, когда к ней прижимался Аркин жеребчик. Она все время терлась возле него. У нее была длинная белая полоса вдоль спины и влажные розовые ноздри. Она страстно любила этого жеребца — крупного, черного как смоль. Оба всадника всегда ездили рядом.

В кавалерийской части Шамиль один был родом из высокогорных аулов Осетии.

Шамиль по-своему, тайно, но братски нежно любил Арку — маленького, бледнолицего, с большими усталыми глазами и давно не бритой длинной косматой бородой. Арка побаивался Шамиля и из-за этой боязни даже не любил его.

Осетин Шамиль был молчалив и суров, как горы его родины, которой Арка в жизни своей не видал, но о которой наслышался страшных историй.

Поэтому Арка боялся осетина и недолюбливал его. Но словно назло он постоянно чувствовал на себе его взгляд из-под сердитых черных бровей.

Вскоре после того, как Арку мобилизовали в красные части, он, не в силах вынести тоску по своему портновскому ремеслу, по прежней жизни, ночью ушел к себе в местечко, к жене. На полпути его поймали и привели на караульный пост. Он как сейчас помнит накуренную крестьянскую хату, на столе чадила лампа. Кругом, тесно сгрудившись, сидели люди, перетянутые пулеметными лентами, с винтовками у колена. Перед ними лежала помятая карта, а над, казалось, самыми их головами, в махорочном дыму, плавала желтая, как воск, святая Мария с младенцем на руках.

— Дезертир! — доложил красноармеец, втолкнув его в хату.

Поднялся комиссар, высокий украинец с черной повязкой на одном глазу, посмотрел на него здоровым глазом и коротко приказал: