Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

На землях герцога была часовня; праздник ее приходился на один из летних дней, и в тот день к часовне шли процессии верующих. Участники этих процессий делали подарки священнику, а аюнтамьенто оплачивало ему церковную службу. В тот год алькальд нарушил заведенный порядок, и крестьяне последовали его примеру. Мосен Мильан сказал об этом Пако, и тот ответил, что все произошло с ведома властей.

— С ведома властей, говоришь? Что же это за власти такие? — вопрошал раздраженный священник.

Пако стало жаль мосена Мильана, потерявшего контроль над собой, и он сказал, что поскольку часовня стоит на герцогских землях, а люди настроены против герцога, то вполне понятно, почему народ охладел к самому празднику. Мосен Мильан в сердцах возразил:

— Не много ли ты взял на себя, заявив: если герцог придет в горы, он и трех шагов не сделает, потому что, мол, ты будешь ждать его с карабином, который прежде принадлежал его сторожу? Не знаешь разве, что такая угроза — преступление?

Пако ничего подобного не говорил. Дон Валериано солгал. Но священник не желал слушать Пако.

В те дни сапожник нервничал и, казалось, был сбит с толку. А если его спрашивали, что с ним, он отвечал:

— Дурные предчувствия.

На солнцегрее над ним подшучивали, а он знай твердил:

— Кувшин ли падает на камень, камень ли — на кувшин, все одно, плохо для кувшина.

Его загадочные слова ничего не проясняли. Всю жизнь сапожник ждал этого момента, а когда момент настал, не знал — что думать, что делать. Кто-то из муниципальных советников предложил ему должность судьи по орошению — решать споры, возникающие при распределении оросительных вод.

— Благодарю, — сказал сапожник. — Но я придерживаюсь мудрости, гласящей: сапожник пусть тачает сапоги.

Постепенно он стал сближаться со священником. Выходило, что сапожнику главное — всегда быть против власти, неважно, чего она хочет и какого она цвета. Дон Гумерсиндо уехал в главный город провинции, и это тоже беспокоило священника. Он говорил:

— Все уезжают, я бы тоже мог уехать, но не уеду. Это дезертирство.

Иногда казалось, священник старался понять Пако, но потом опять принимался за свое: мол, люди забыли, что такое уважение, а сам он — мученик. Все его споры с Пако всегда кончались так: священник представлял себя искупительной жертвой. Пако смеялся:

— Да никто не собирается убивать вас, мосен Мильан.

Смех Пако приводил священника в бешенство, он едва владел собой.

Когда люди уже начали забывать про дона Валериано и дона Гумерсиндо, те неожиданно возвратились в селение. Держались они спокойно и уверенно, ежедневно совещались о чем-то со священником. Сеньор Кастуло, сгорая от любопытства, ходил вокруг да около, но разузнать ничего не смог. Они ему не доверяли.

Однажды, то было в июле месяце, все жандармы, по приказу, отбыли из селения в место — как было сказано, — где должна была сосредоточиться жандармерия всего района. Советники почувствовали, что в воздухе запахло опасностью, однако, в чем она состоит, понять не могли.

И однажды в селение прибыла группа господчиков с дубинками и пистолетами. С виду как будто люди приличные, хотя некоторые что-то истерично выкрикивали. Но оказалось, подобных негодяев селение еще не видело. Обычно таких чисто выбритых и гладеньких, точно женщины, типов на солнцегрее называли кобельками, но эти первым делом страшно избили сапожника, так что вышло, никакой нейтралитет ему не помог. А потом они убили шестерых крестьян — четверо из них жили в пещерах — и бросили тела прямо на обочине дороги, что вела от селения к солнцегрею. А одного из герцогских сторожей поставили отгонять собак, которые сбегались на запах и лизали кровь. Никто ни о чем не спрашивал. Никто ничего не понимал. И в селении не осталось ни одного жандарма, чтобы встать на пути у чужаков.

В церкви мосен Мильан сказал, что Святое распятие будет выставлено денно и нощно, а потом заявил протест дону Валериано, которого пришлые господчики сделали алькальдом: шестерых крестьян убили, не дав им даже исповедаться. Весь день и часть ночи священник не переставая молился.

Селение охватил страх, никто не знал, как быть. Херонима слонялась по селению, но язык придерживала. И только на солнцегрее поносила вовсю пришлых господчиков, призывала на их головы самые страшные кары. Но это не мешало ей, завидев сапожника, вспомнить дрова-палки, дубье-колье — словом, всячески намекать на приключившуюся с ним беду. Спрашивала она и про Пако, но на этот вопрос никто не мог ей ответить. Знали только одно: Пако исчез и его искали.

На следующий день после того, как Херонима смеялась, подшучивала над сапожником, его нашли на дороге, ведущей к солнцегрею, мертвого, с пробитой головой.

Несчастная женщина побежала и накрыла тело простыней, а потом заперлась дома и не показывалась целых три дня. Прошло время, и она стала выходить из дому, даже пришла на солнцегрей, но там ее встретили руганью и попреками. Херонима заплакала (до той поры никто и никогда не видел, чтобы она плакала), стала причитать, что, мол, ее вообще надо забить камнями, как гадюку поганую.

А через несколько дней Херонима уже снова потешала народ, пересыпая свои обычные шуточки проклятьями и угрозами.

Никто не знал, когда убивают людей. Вернее, знали, но своими глазами не видели. Это происходило по ночам, а днем селение выглядело спокойным.

На дороге к солнцегрею нашли еще четыре трупа, четырех убитых советников.

Многие сельчане находились в поле, косили. А их жены по-прежнему сбегались на солнцегрей и повторяли имена новых убитых. Иногда они начинали молиться, но потом бросали и, как ни боялись, принимались на чем свет стоит ругать жен богатеев, и в первую очередь Валерианшу и Гумерсиндшу. Но Херонима говорила, что хуже всех — жена Кастуло и что из-за нее убили сапожника.

— Неправда, — сказал кто-то. — Убили потому, что сапожник, говорят, был агентом России.

Никто не знал, что такое Россия, все думали, что речь идет о рыжей кляче с мельницы, ее звали именно так. Однако это не имело никакого смысла. Но если разобраться — то, что происходило в селении, тоже смысла не имело. Не осмеливаясь говорить громко, они все же перебрасывались привычными присловками:

— Кастулша, сквалыга косматая.

— Дура набитая.

Херонима не отставала:

— Мокрица вонючая.

— Гнида жирная.

— От ее дома воняет, — не унималась Херонима, — как от залитого мочой костра.

Она слышала, что городские господчики собираются поубивать всех, кто голосовал против короля. В те страшные дни у Херонимы все время возникали таинственные, сверхъестественные ощущения, повсюду ей чудился запах крови. И все-таки, заслышав на солнцегрее колокольный звон или порой, в контрапункт ему, удары молота по наковальне, она не могла удержаться и начинала приплясывать и трясти юбками. И снова кляла и обзывала свинячьей мордой Гумерсиндшу. Херонима все хотела разузнать, что с Пако, но никто не знал о нем ничего, кроме того, что его ищут. Херонима делала вид, будто уж ей-то все известно, и говорила: