Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Я плохо тогда разбиралась в шахтерах, но подумала про себя, что до войны они должны были быть… как бы сказать?.. не такими резкими, более сдержанными. Шутка ли — в первый раз почувствовать себя хозяевами своей судьбы… Понять, сколько от них зависит… В шахте они были ничем, на фронте — всем. Ну и принялись козырять… Так?

— Да, я примерно то же чувствовал во время войны.

— Вскоре, — продолжала Няня Лена прерванный рассказ, — мы с шахтерами подружились, и я стала у них домоправительницей. Только и слышалось: „Компаньера, то, компаньера, это“.

Вы будете смеяться, но поначалу я вздрагивала, когда ко мне так обращались. Однако постепенно привыкла к этому слову, поняла его… Оно стало мне нравиться и в конце концов сделалось для меня чем-то вроде „сезам, откройся“. Впервые меня называли „компаньера“ и обращались как с равной! Сама не заметила, как стала ходить по дому и по поселку так, как никогда раньше не ходила: с высоко поднятой головой.

Командира я больше не видела, он был на фронте с ополченцами… Но вот однажды вечером в конце июля… Как и во все предыдущие вечера, я вышла на веранду подышать свежим ветром с реки и послушать, как поют во дворе шахтеры. А пели они очень красиво, особенно фанданго. Я сидела на скамейке, и вдруг на веранде в двух шагах от меня появился он. Я вскочила, собралась уйти, но он задержал меня, спросив с добродушной улыбкой:

— Все играем в прятки?.. Сядьте, не уходите и скажите мне, много ли вам хлопот с товарищами?

— Нет, сеньор, они хорошие люди.

— Они — народ!

Он смерил меня с ног до головы изучающим взглядом.

— Мне сказали, что вы живете в каморке, полной старого хлама. Выберите себе другую комнату, получше. Несправедливо, что мы занимаем дом, а вы ютитесь на чердаке… И знаете что, не называйте меня сеньором… Мне это не подходит, да и вообще режет слух…

Последнюю фразу он произнес слишком напыщенным тоном, который не шел к его простым манерам и казался неестественным. Тоже козырял…

Прошло вечеров восемь или десять, прежде чем он опять появился на веранде. Утром того дня им сдались взбунтовавшиеся солдаты гражданской гвардии, засевшие на мукомольной фабрике в Пособланко. Он был очень рад, я поняла это по его словам:

— Еще один бастион врага взят. Мы продвинулись от Пособланко до Серро-Муриано. Пусть недалеко, но так, шаг за шагом, и придем к победе. Не сомневайтесь! — добавил он, будто я возражала. — Мы выиграем войну, мы спасем Дитя, как называли родину наши деды. Неплохая наступит жизнь, вот увидите!.. А там, пройдет время… Я уже пень корявый, но и то думаю застать социализм в нашей многострадальной Испании. Да что далеко ходить… Представляете, Андалусия — социалистическая!

— Представить социализм? Да я не знаю, с чем его едят.

— Вообразите рай. Социализм — это что-то вроде.

Во дворе рассмеялись, и он засмеялся тоже. Потом стал рассказывать о том, что произошло утром.

— Нет, подумайте!.. До чего иногда остро чувствуешь глубину перемен! Вот смотрите… Гражданские гвардейцы сдались с условием, что им сохранят жизнь. Эвакуировать их вместе с семьями, как только они сложат оружие, — таков был договор, и мы его выполнили. Конвоиры, сопровождавшие гвардейцев до станции, чтобы идти быстрее, взялись нести их тюки и чемоданы. Я тоже, скрепя сердце, взвалил на себя сундук одного. Сам он плелся рядом, опустив голову, без треуголки и без обычного гонора. Вдруг оборачивается, глядит на меня и бледнеет как смерть. И тут я начинаю смутно что-то припоминать. „Из Линареса в Убеду?“ — спрашиваю шепотом. „Нет, сеньор, — отвечает, — из Пуэртольяно в Хаэн“. И двух лет не прошло с тех пор, как этот гвардеец гнал меня по дороге в наручниках, босиком, с окровавленными ногами, как бандита. „Из Пуэртольяно в Хаэн“. Лучше, чем я, запомнил. Мне, шахтеру-коммунисту, столько дорог пришлось пройти закованным под жарким солнцем Андалусии, что о той, проделанной когда-то перед его конем, я уже и забыл.

У Антонио появилась привычка выходить на веранду всякий раз, когда он приезжал ночевать в Альменар, а я… я тоже выходила каждый вечер.

— Ну как дела, Лена?

— Да вы же знаете… Все так же…

Он стоял, облокотившись о перила, чаще молча, рядом с моей скамейкой. Скоро я заметила, что не все просто в характере Антонио. Когда он рассказывал о дорогом, о борьбе, о своих идеях, я слушала как завороженная и повторяла про себя, что никогда никто не говорил при мне о чем-то с таким увлечением, так горячо. Но в иные моменты он казался мрачным и замкнутым. Позднее, когда я узнала его ближе, поняла, что есть в его душе и грусть, и спокойная сила, и доброта… но главное — доброта!

Иногда он рассказывал мне о своей жизни:

— Нет в ней ничего из ряда вон выходящего, и все же думаю, что жизнь рабочего может вас кое-чему научить. Я сам научился многому, глядя на жизнь моего отца. И на его смерть. Такие, как мой отец, на языке шахтеров назывались страшным словом „освинцованный“. Свинец разъел его легкие, выступил на синюшном лице, в бесцветных глазах, так глубоко запавших, что казалось, они смотрят уже из могилы. Как сейчас вижу его: вот он сидит на балконе, на своем плетеном стуле, и смотрит, как мимо идут на работу шахтеры, которых он знал с пеленок. „Известно тебе, что с тобой будет через двадцать лет? Посмотри на своего отца, и увидишь как в зеркале. Из тебя выжмут все соки в этих норах, просвинцуют до костей, а когда ты уже ни на что не будешь годен, вышвырнут с шахты помирать на свалку. Смотри же, не повтори мою судьбу!“

Он грустно усмехнулся:

— Смерть меня, во всяком случае, ждет другая.

А когда молчал! Как мне было хорошо сидеть рядом с ним в те вечера, не говоря ни слова!

Да, бывало хорошо, но все чаще меня что-то грызло изнутри: „Раз приходит все время, значит, любит меня?… Меня любить?… Разве может такой человек полюбить меня?… А почему бы и нет, в конце концов?“…

„Если бы он тебя любил, Лена, он давно бы признался. Хотя…“

В любви я разбиралась хуже первоклашки, но заметила, что и он в этом деле профессором не был.

Как-то раз… без особого повода… он заговорил об одной женщине.

— Мы собирались пожениться, но не сложилось… Жизнь моя такая!.. Слишком суровая, чтобы заводить семью… Тем более с ней…

Больше он к этому не возвращался.

С каждым вечером я узнавала о нем все больше. Поняла, что он не командир, как мне казалось раньше, а комиссар. По его совету пошла работать в мастерскую, где женщины Альменара и Адамуса шили белье для Народной армии. Заботилась о доме, о горняках-солдатах и, почти не отдавая себе отчета, думала все время об Антонио. Каждый вечер выходила я на веранду и даже тогда, когда знала, что он не придет, сидела и ждала его до тех пор, пока тут же на скамейке не засыпала под глухой плеск реки.