Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

За окном машины несутся как сумасшедшие горные лощины.

— Я выдал себя! Он нас заметил!

…Перед глазами видением встали плавные склоны, крошечные люди медленно ползут по сочной зелени лугов…

Громыхнул взрыв, полоснула по затылку пулеметная очередь; грузовик потерял управление, смял изгородь у дороги и зарылся носом в заросли тростника.

1971

На темной потрескавшейся стене, рядом с громкоговорителем, из которого несутся победные звуки гимна, как влажное пятно, как беззащитно застывший комок гипса, белеет календарь. Эсперанса не может больше слышать этого гимна и видеть, как исходит слезами календарь. Она откладывает в сторону иголку, встает, накидывает шаль и, не слушая советов и поучений сеньоры Карметы, которыми та напутствует ее, выходит из мастерской. Эсперанса спускается по неосвещенной лестнице, пересекает просторный подъезд и оказывается на ярком свете улицы.

ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЛЕВЫХ,

красно-желтые полосы [74] Цвета франкистского флага. — а гимн еще звучит в ушах — как будто проступают на разорванных плакатах, насмехаясь

НО ПАСАРАН

не только над ними, но и над ней, над прохожими, которые выглядят испуганными и запыленными. И над Жорди. Особенно над Жорди, лицо которого чудится ей под всеми фуражками, как будто Эсперанса узнает его в каждом проходящем мимо военном.

Ноябрьский ветер приносит вместо гимнов запахи скудной еды и падали, и слезы Эсперансы высыхают — как раз перед внушительным официозным зданием.

Внутрь она входит собранная, но на душе тоскливо, как и в другие дни. Как и в другие дни, тут очередь — всегда одни и те же побежденные люди: женщины с покрасневшими глазами, наголо остриженные дети, во взгляде которых застыла обреченность. А за барьером люди в форме разговаривают, курят и смеются, победоносные, как гимн или холодное ноябрьское солнце.

Эсперанса обращается к полному бледному парню, который, когда его не слышат товарищи, говорит по-каталонски [75] В течение ряда лет после победы франкизма на всей территории Испании официально признавался только один язык — испанский; употребление других языков (каталонского, галисийского, баскского) в общественных местах было запрещено. . Он совсем не похож на Жорди, но ей внушает доверие: не смеется, как остальные, и глаза у него печальные, как поражение народа.

Какой-то мужчина поднимается с деревянной скамьи, чтобы она могла сесть. Эсперанса тяжело падает на скамью, словно в колодец, наполненный звуками гимнов и холодным ноябрьским солнцем, колодец, из которого ей уже никогда не выбраться.

Печка закоптила все вокруг. В клубах дыма, поднимающегося к потолку, ей чудится лицо Жорди. Из-за слез она не очень хорошо его различает, но знает, что это Жорди и что он с ней разговаривает. Однако Эсперанса не отвечает. Зачем? Ведь когда дым рассеется, лицо исчезнет и одиночество станет еще более гибельным, более тягостным. Эсперанса ставит кастрюлю на печку и идет в комнату — вытертый ковер, незастланная постель, запах тревожного сна, а с красивой полки смотрит на нее фотография. И, как всегда, в горле встает ком, превращающийся в свинцовый шар — расплавить его не под силу даже мятым листочкам писем, которые изредка приносит священник [76] Письма из лагерей, где были интернированы попавшие во Францию испанские республиканцы, пересылались через Красный Крест и доставлялись, как правило, священниками. . Эсперанса помнит их наизусть — слова, отдельные фразы, рисунки, почерк.

Комната темная и сырая. Стены встают, как клубы дыма или театральные декорации, — и запахи сна, унижения, холодное ноябрьское солнце, победные гимны отходят, уступая место открытым полям Кастилии.

Эсперанса бежит рядом с товарищами, крепко прижимая к себе винтовку, она слышит разрывы пуль и запах отхожих мест. А после Эбро — покинутые дома и щемящее чувство поражения.

Неожиданно экран становится белым, изображение пропадает, как будто фильм прервали ради гимна и вскинутой кверху в ритуальном приветствии руки. Эсперанса поднимает глаза — представление начинается снова. Раздвигается занавес, исчезают серые стены и отвратительные запахи из внутреннего двора, от которых содрогаешься, как от оскорбительной ласки. И перед глазами возникают дожди Франции, блохи и вши. Или сенегальцы, тут же превращающиеся в мавров [77] Сенегальцы охраняли лагеря, где содержались интернированные во Франции республиканцы; мавры входили в отборные соединения франкистов. Те и другие отличались особой жестокостью. , их остро отточенные, чудовищные, не знающие поражения штыки безжалостно вспарывают животы и приканчивают.

Черные люди с их песнями проходят перед ней. Но Эсперанса их не замечает, они не существуют для нее. Они не кажутся ей нормальными, как нам, она отказывается их ненавидеть, как мы, они для нее просто не существуют. Черные люди, черные песни, что они поют, точно подстегивая себя и опьяняясь своей черной победой, превращаются в трубный военный гимн.

Воспоминания для нее — дело непривычное, но теперь она цепляется за них. Раньше купание в море летом, прогулки на волнолом зимними вечерами и нежность Жорди мешали ей подумать о нем как следует. Сейчас колокольный звон, от которого раскалывается голова, и женщины в черном, заполнившие все уголки города, вызывают у нее постоянное желание вспоминать. Это становится больше чем потребностью — способом покончить с гибельным одиночеством, последним прибежищем. Но ни ночь, ни день не приносят успокоения.

И снова женщины, плачущие и униженные. Меняется только форма, но каталонский акцент остается. Но теперь здесь стоит запах больших восковых свечей, а в воздухе, колышущемся от взмахов крыльев ангелов, разлиты безмолвные молитвы.

Иголка мелькает в непрерывном танце. Сеньора Кармета украдкой жалостливо смотрит на нее. По радио не передавали гимнов, но говорили о войне, и металлический голос диктора звучал военной музыкой. Другие страдают. Они еще могут страдать. А потом наступит время разлуки и гибельного одиночества. Эсперанса думает о таких же, как она, женщинах, о вое бомбардировщиков и свисте бомб. Официальное извещение о смерти теперь уже не придет, придет письмо из Франции.

Эсперанса чувствует себя старой и умудренной. Она уже не завидует незнакомым и далеким женщинам, которым неведома разлука. Она думает о письме, что придет из Франции, или об известии, которое однажды ей неожиданно сообщат на улице и которое лишит ее покоя, заставит отступить уныние.