Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

— Ну-ка, не зевать! Здесь будет секретариат отдела пропаганды; чтоб через минуту все было готово. Здесь — пункт регистрации добровольцев; Арагонский фронт не за горами. Вон в той комнате, самой просторной, — наверняка там сидела сама паучиха, которая сосала из них кровь, — разместится библиотека. Здесь — зал заседаний комитета. На балконе вывесим знамя; эту дрянную вывеску сорвать и прикрепить несколько лозунгов. Да, чего-то еще не хватает…

Вокруг — насупившиеся лица. Наконец Курелья обратился к рослому юноше, выделявшемуся среди прочих форменной курткой каталонистского союза, потертой и рваной, и таким же кашне.

— Пусть наш «теоретик» Салоу, будь он неладен, скажет. Он меня порадовал сегодня — дрался как полагается и ничего из себя не строил.

Послышался добродушный насмешливый шепоток — так переговариваются между собой люди, тесно сплоченные смертельной опасностью, — и под пристальными взглядами товарищей Салоу, заикаясь, начал:

— Раз уж мне предоставлено слово, то хочу внести предложение…

— Короче.

— В госпиталях не хватает коек, это и понятно. А ведь у нас несколько раненых, и их при хорошем уходе можно поставить на ноги. С нами им будет веселее. Врачи найдутся среди наших сторонников.

— Согласен. Приберите вон те комнаты, слева от входа, и перенесите туда раненых, только осторожно.

Распределив задания и даже составив расписание, Курелья снова задумался, но через минуту его взгляд обрел былую уверенность и твердость. Он протянул руки и двинулся к Саре, которая испуганно отшатнулась.

— Не бойся, я тебя не съем! Госпиталю, даже самому маленькому, нужны сиделки… Лиха беда начало… А потом сами к нам пойдут. — И добавил, остановившись прямо перед Сарой, тоном то ли насмешливым, то ли торжественным: — Ты — как корабль: залатаешь бока, подлечишь раны — и снова в плавание. Я нарекаю тебя «товарищ Элиза». Звучит замечательно! И ты будешь достойна такого звания. Но учти: не захочешь работать как следует или не дай бог узнаю, что опять взялась за старое, — мараться об тебя не стану, сразу выгоню вон.

Послышался ропот, и между бровей Эмилио легла гневная складка.

— Все, что я делаю, что мы делаем, товарищи, очень серьезно. Строить лучшее общество нужно с чистыми помыслами. И хватит митинговать, беритесь за дело. Нужно побелить стены, продезинфицировать эту клоаку.

Сара вскочила и сама удивилась своей легкости.

— Мое платье не годится, не могли бы вы выдать мне халат, все равно какого размера? Пока я помогу вам мыть и убирать.

— Законное требование. — Курелья рассмеялся. — Если кто-нибудь станет приставать, скажи мне.

Эмилио Курелью прошили автоматной очередью из машины, промчавшейся на бешеной скорости (тогда многие так ездили, и никто не обращал на это внимания), в порту около таможни. Оборвали на полуслове речь, ненавистную его противникам. Он выступал перед грузчиками, говорил о давней розни между двумя профсоюзами портовых рабочих.

На Курелью страшно было смотреть, и только голову он держал прямо, как при жизни. Товарищи покрыли тело брезентом, чтобы спрятать от глаз развороченные внутренности и пятна крови.

Из подручных материалов наспех соорудили носилки. А тем временем печальная новость облетела город, передаваясь из уст в уста, вызывая гнев и отчаяние; не медля ни минуты, Курелью отнесли в штаб профсоюза, который разместился в бывшем публичном доме.

Привыкшая к суете, суматохе и шумным сборищам, «товарищ Элиза» не сразу поняла, что случилось. Она ухаживала за другим раненым: пуля была извлечена, но началось заражение крови, и паренька пожирала лихорадка. Два дня и две ночи Элиза не сомкнула глаз, неусыпно следя за температурой и дыханием, и чужая боль стала ее собственной.

Правда, она заметила, что в коридоре громче топот ног, что голоса звучат глуше обычного. Летний ветерок доносил в комнату тяжелый запах табака и пота вместе с нестройным хором гортанных возгласов и брани, звучавшей резко, как удары хлыста. Бормотание за дверью сливалось в почти молитвенный хор, который перенес Сару в детство, напомнив ей молитвы в синагоге.

И тут дверь приоткрылась, и показалось остроносое лицо Салоу. Он вошел на цыпочках.

— Я осторожно, товарищ. Мы положили его в конце коридора. В сущности, до чего же однообразны революции и гражданские войны!

— О чем вы?

— Как, неужели ты еще не знаешь? Там Курелья…

Больше он ничего не сказал. У Сары перехватило дыхание — она все поняла.

Лицо ее вдруг ожесточилось, и она властным тоном приказала заменить себя у постели, на которой лежал пергаментно-желтый юноша.

Не чувствуя под собой ног, Сара вышла в коридор, и толпа, устремившаяся туда, где лежало тело, увлекла ее к гробу, покрытому красным знаменем. Гордая голова Эмилио покоилась на высоких подушках. Те, кто был его соратниками в борьбе, его друзьями, теперь застыли в карауле. Никто не осмеливался шагнуть за живую стену их сомкнутых плеч.

Словно в тумане видела Сара еще обутые ноги Эмилио Курельи и думала, что теперь, когда прервали его твердую поступь, ей будет чего-то недоставать в жизни. Толпа сгрудилась вокруг, люди подходили, чтобы постоять несколько минут в задумчивости, и отходили, оттесняемые потоком вновь прибывших.

Однако Элиза в глубоком оцепенении, не в силах до конца поверить в случившееся, по-прежнему стояла в водовороте людей, которые спешили выйти на улицу, чтобы вдохнуть свежий воздух. В ушах у нее звенело, глаза застилала пелена. Она беспомощно топталась на одном месте, со всех сторон нажимала толпа, крутила и толкала ее, в горле першило от пыли, поднятой десятками ног.

Наконец кто-то взял ее за руку и отвел в комнату.

Придя в себя, Элиза поняла, что лежит рядом с порученным ей раненым. Какое блаженство вновь увидеть жидковатый свет, льющийся в окно комнаты, и печальную добрую улыбку Салоу!

И вдруг из ее увядших губ вырвался поток грубой брани — единственные слова чужого языка, которые она усвоила действительно прочно; такими проклятиями осыпает нагая женщина мужчину — словно яростно плюет бесстыдными уличными ругательствами.

Салоу слушал молча, с состраданием глядя на Элизу. И именно терпеливое молчание юноши ее утихомирило.

— За что его убили? Кто эти?..

Салоу пробормотал что-то невразумительное. Его слова и мысли, должно быть, покажутся странными несчастной женщине.

Для Салоу Сара — Элиза — оставалась изгоем, существом, исключенным из нормальной жизни, все равно что незнакомая монашенка («…моя слабость, пережиток прошлого; я уговорил ее переодеться, помог бежать…»). Противоречивые чувства вызывал этот кусок дряблой трепещущей плоти.

Но Сара не отступала:

— Я ничего не понимаю. Ведь он же победил всех врагов. Или враги еще остались, а вы не уберегли его? Как нелепо! Теперь, когда Эмилио уже не поднимешь, провожать его с геройскими почестями — зачем? Говори!