Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

…Смотреть, как спит незнакомый тебе человек — даже не человек, а несчастное, нелепое и жалкое существо. Но это вначале. Потом тишина и полутьма, насыщенные прерывистым дыханием, стали обволакивать Гильермо. «А ведь она не дает тебе думать. Свернулась клубочком, почти спиной к тебе, и ты пытаешься представить себе ее детство, грустное приключение, толкнувшее беднягу на это грязное ремесло. Интеллигенты, мелкие буржуа, которые уверяют, будто стоят за наше дело, смеются, когда мы говорим, что проституток нужно вернуть к полноценной жизни. Почему смеются? Мол, пошло, старо… Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Нужно искоренить социальные причины зла. В индивидуальном порядке смешно что-либо исправлять. Получится как в дрянных бульварных книжонках. Останься ты в Каспе, Гильермо, ты бы женился. Ведь землю пахать собирался, но услышал о Барселоне — и загорелся. Ты мечтал о ней — и город тебя опутал. Ты закусил удила. Твои товарищи говорят о неизбежной революции. Мы — создатели всех богатств, а нас угнетают, выжимают последние соки, как из винограда в давильне. Ребята из профсоюза достанут оружие. Но пойдут ли за нами солдаты и те, кто сейчас науськивает их против нас? Тогда или все, или ничего. Хотя бы на некоторое время мы станем сами себе хозяева. Вот уже много месяцев я не видел поля; а так хотелось бы вобрать его глазами, как бывало в детстве. В праздник дома и простой хлеб веселит и подбадривает. А корочка у хлеба упругая, как струна гитары. Басовая струна… Так, значит, Элиза? Ну и штучка!»

Теплое дыхание, не дыхание, а жалобные стоны в мягкой полутьме. Сквозь занавешенное окошко пробиваются жидкие сероватые лучи, освещают свернувшееся во сне существо — пряди желтых волос, бугристую кожу. Кажется, это худенькое беззащитное тело заполняет собою всю комнату. И Гильермо инстинктивно ощущает себя его властелином.

(Предчувствие, встреча, касание, ожидание, мелочи, на которых замешана человеческая судьба, — все в этих худеньких, хрупких плечах, согнутых жизнью. Непонятно откуда взялось ощущение, что женщина неотделима от него, Гильермо.)

Но так продолжалось недолго. Она проснулась, хлопнула ладонью по подушке.

— Одевайся, хватит.

Предстоит пересечь из конца в конец воскресный город, делающий вид, будто никакой войны не существует. Те же привычки, оживление, бестолковая суета. Гильермо — механик, шофер конвоя поезда, червь в огромном ананасе города, червь, который кричит, ловит наслаждения и в один прекрасный день умрет, — вдруг испытывает острую тоску по своему углу, где вечно недовольная женщина встретит его с безрадостной покорностью.

Гильермо долго стоял в нерешительности посреди безлюдной равнины, его так и подмывало повернуть назад. «Еще вообразит, что теперь я у нее под каблуком. Давно надо было со всем этим порвать. Все равно мы никогда не поженимся. Кончится война, жизнь войдет в свою колею, и — каждый сверчок… Ни о какой влюбленности не может быть и речи. Просто встретил ее случайно и пожалел. Не разбудил сразу. Тогда ночью, перед заварушкой, уступил — и пожалуйста: сидел и караулил сон какой-то девки! Надо же, был у смерти в когтях, чудом спасся — тут она возьми и вспомнись, черт бы ее побрал, в самое неподходящее время. Ты совсем раскис. Нет ничего — только сумасшедшее желание жить, услышать человеческий голос. Барселона сейчас совсем другая. Попал в переплет, ушел живым и вот возвращаюсь. Можно будет взять кружку пива и анчоусов. Или нет — лучше бутерброд с ветчиной, хоть и дорого. До чего же вкусно, с ума сойти! И красного винца, чтобы пенилось в горле и бодрило, а потом уложило наповал. Жаль, петь не умею, вру сильно. Глотать ветер, пить его жадными глотками. Кругом ни души, можно мурлыкать песенки, какие пели дома. Слова, правда, хромают, ну да не беда, сам что-нибудь придумаю. И словно чтобы поддразнить тебя — вон в окне два тела слились в объятии и исчезли в комнате. Что это — злоба или грусть, летучая мышь или канарейка? Вперед, куда глаза глядят. Только не в казарму, где отдыха не будет».

— Куда ты подевалась?

Эта часть дома, его комнаты, пропитана запахами. Резкий аромат духов, от которых Сара так и не отказалась, из гостиной плывет запах перезревших фруктов, лежащих на столе, остро пахнут шарики нафталина в шкафу: все говорит о привычном присутствии Сары. До сих пор слышен запах подгоревшего в полдень масла.

Он продвигается на ощупь. «Закрыла балкон». За разбитым стеклом маячит желтовато-белый круг фонаря, да еще полная луна освещает темные комнаты. Скрипят половицы, и шелестит ветерок, пахнущий травой и морем.

— Не выйдешь через пять минут — ноги моей здесь не будет! Так и знай!

Ни шороха, ни вздоха в ответ. Ощущение пустоты вдруг охватывает Гильермо и приводит в ярость. «Надо взять себя в руки». Из суеверного страха он не зажигает света. Напрасно ждет, что вот сейчас шаги Сары — дробные шаги тощей козы — успокоят его. В соседней квартире бормочет радио. Сообщение о положении на фронте. «Захватили такую-то высоту». («Тебе, по счастью, выпало увольнение. Скоро прибудет оружие, которое, как обещают, выгрузят на днях, — и снова крутить баранку, снова громоздить отчаянную бесполезную оборону. Ты — один из самых надежных, и в трудную минуту… Держать мост… Они висят у нас на пятках».)

— Куда ты спряталась, Сара, Элиза? Дрянь, чертова дрянь!

А вдруг она услышит? Он скомкал последнюю фразу. Голову распирает от винных паров. Несколько месяцев назад шатался как бездомный пес и наткнулся на нее. Мне тогда и в голову не пришло… Она брела, волоча ноги, пьяная, оборванная, держась за стену. Элиза — в белой накидке сестры милосердия, я — в военной форме. Чужие друг другу люди; я не двигался с места, и в ней проснулось прежнее бесстыдство.

— Ну да, она самая. Что, забавно? Но сегодня мне неохота!

От неожиданности я заговорил слишком церемонно.

— Вас кто-нибудь побеспокоил? Если хотите, я провожу, и никто не сунется.

— Хорош кавалер!

«Р» выдавало ее — и снова заработали жернова воспоминаний.

— Кажется, мы где-то встречались…

По лицу, выдававшему безотчетный порыв души, она поняла мое искреннее изумление, наверняка поняла.

— Угости-ка меня чем-нибудь горячим.

Вскоре мы удобно устроились за столиком среди ресторанной толкотни, и Элиза рассказала мне о своих мытарствах.

Тип с ровным шрамом под подбородком щеголял погонами майора. Сразу видно, что кадровый военный: очень уж высокомерно держится. Отходя от стойки, он задел Сару рукавом. И вытянулся по стойке «смирно» перед нами.

— Прошу прощения, сеньора!

Словно плотный занавес, опустилась на город ночь, и Гильермо принялся искать на комоде свой фонарь. Он понял, что не выдержит одиночества, которое стучало в висках и которое только усилится, если зажечь свет. Нужно будет убедить себя, что совместное существование кончено и дальше придется жить без Сары.