Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Нет, Гильермо не струсил, но теперь, когда все осталось позади, смертельно захотелось скорее вернуться. Он представил себе море городских огней, раскинувшееся у подножья холма, почти наяву ощутил запахи барселонских улиц, запахи толпы. Как же еще далеко до этого — сорок восемь часов пути. И вдруг перед глазами встала худая верткая фигурка Элизы — придуманное имя, пришитое, словно заплатка. Гильермо рассмеялся над этой нелепой причудой. Просто невероятно: чудом спастись от смерти и рваться в объятия польской девки, которая в тот, первый, раз обошлась с ним с истинно профессиональным презрением.

В досаде, чуть ли не в ярости, Гильермо хлопнул себя по загорелому лбу. Здесь, в полном одиночестве, без свидетелей, он мучительно переживал свое унижение.

Сара ждала его у дверей, где черный лестничный пролет темнел, как сгусток сумерек. Когда Гильермо поставил грузовик возле опаленной стены церкви, женщина направилась к нему, осторожно ступая походкой медленной и несколько неуклюжей. Она заметила, что Гильермо рассеян, что на лестницу он шагнул с видимой, в последнее время нескрываемой неохотой. Взлохмаченная ветром шевелюра отливала медью в лучах заходящего солнца. Могучее плечо, квадратная челюсть — совсем как знаменитый боксер со старой открытки.

Она разулась и в одно мгновение очутилась у Гильермо за спиной. Встала на цыпочки и ладонью закрыла ему глаза.

— Угадай, кто это?

— Что за шутки, Сара!

— Не смей произносить моего имени даже здесь, оно — наша тайна.

— Ну что с тобой такое?

— Давай прогуляемся по площади, как настоящие жених и невеста. Сегодня воскресенье, я специально нарядилась. Хочешь?

Элиза снова сунула ноги в лакированные туфли на слишком высоких каблуках, тесные в подъеме.

— Немного жмут, но потерплю.

Он окинул женщину пристальным взглядом от головы на жилистой шее до костлявых щиколоток. Новый костюм с иголочки, ни разу не надеванный. На шее накручено ожерелье из фальшивых зелененьких камешков. Юбка из бордового бархата — такие носят сельские служанки, когда приезжают в столицу покрасоваться. Между опавших грудей, которым лифчик тщился придать соблазнительную округлость, — нелепый букетик искусственных цветов, белых и голубых.

— Откуда ты взяла столько денег?

— Три месяца копила, что ты мне давал, думала, обрадуешься.

— А сегодня на ужин хватит?

— Как раз.

— Ну а если произойдет что-нибудь неожиданное, какие-нибудь сложности?

— Подумаешь, накоплю еще.

— Тебе лишь бы красоваться, а что война идет — так на это наплевать!

Она закусила губу и бросила что-то в ответ на своем шелестящем языке. Очень уж резко прозвучала неуместная строгая отповедь Гильермо. Как будто война, никого не обошедшая стороной, не позволяла порадоваться, пусть украдкой, не оставляла места простым человеческим порывам, стремлению Сары почувствовать себя такой же, как все. Она любила прогуливаться с ним под руку, по-воскресному принарядившись, и в самой ее походке сквозило желание быть обычной женщиной, всеми признанной женой этого мужчины. Или по крайней мере единственной постоянной подругой. Гильермо, казалось, совсем не понимал Сару, а может, ему было неловко показаться перед соседями с иностранкой, чье появление встречали сдержанным молчанием или холодным вежливым приветствием?

По-своему Гильермо, конечно, жалел ее, хотя боялся зря обнадеживать: ведь кончится война, которая их свела, и новая, пока еще неясно различимая жизнь вновь разлучит его с Сарой. Что ж, естественная развязка, независимо от того, кто победит.

— Ты что замолчала?

Молчание Элизы — или Сары, как она однажды призналась, — было шероховатым, точно пробка, едким, как ржавчина.

— Ты вроде хотела прогуляться? — На лице Гильермо снова появилось выражение недовольства, подмеченное Элизой уже давно.

— Ладно, не строй из себя мученика.

Это вырвалось у нее невольно; женщина чувствовала, что между ними стеной встает глухая враждебность, возможно, непреодолимая. Сара уперлась взглядом в тротуар, все еще дышавший дневным жаром, в тротуар, по которому ветер, пропитанный зловонием и скукой, гонял опавшие листья.

— Никого я из себя не строю! Захотела пойти, так идем!

— Да нет, лучше приберу комнату. Вечно что-нибудь остается недоделанным. Шить вот до сих пор не научилась. Потренируюсь на твоей рубашке.

Ее слова звучали по-детски беспомощно.

Гильермо нетерпеливо топтался на месте и, когда женщина повернулась, чтобы подняться по лестнице, не выдержал:

— Пойду разомнусь немного. Вернусь часа через два.

И, не попрощавшись, зашагал к метро. Он хотел, чтобы шум и суета улиц поскорее стерли воспоминание о ее лице и голосе. Город успокоит смутную досаду, грызущую его. Во что бы то ни стало нужно избавиться от неприятного осадка, который оставил последний разговор — результат постоянных стычек и скрытого раздражения. Одно-единственное слово, один-единственный жест способен засесть в памяти и бередить душу, держать тело в мучительном напряжении. Разве можно любить то, от чего иногда появляется смутное желание убить, разрушить?

— Вон идет этот, из Каспе, злой как черт.

— Ты чего явился, ты же в увольнении.

— Нет, правда, почему?

— Из-за юбки, наверное.

— Вернее, из-за того, что под юбкой…

У входа в гараж на скамейке собрались его товарищи по службе. При виде Гильермо они подвинулись, чтобы дать ему место.

— А мы тут разжились фунтом табаку и анисовой. Тоску разгонять.

— В воскресенье хорошо бы проехаться по широкому шоссе.

— Да, в городе тяжело сидеть сложа руки.

— Повезло тебе, Гильермо, ты не дежуришь.

— И все-таки приперся зачем-то в этот загон, даже странно.

— Я бы на его месте сейчас повалялся на чем-нибудь мягоньком.

— Да где их сейчас найдешь, мягоньких-то?

— Они теперь тайком работают, подорожали.

— Вы о чем?

— Дурачком прикидывается…

— Это все, что вас занимает?

— Да уж простите великодушно нас, грешных.

— Смотрите-ка, Гильермо покраснел. Даже в мыслях он верен своей несравненной невесте, которую от нас прячет.

— Что, стопроцентная девственница?

Гильермо встал:

— Ну ладно, посидел, и хватит.

— Вот еще, ты чего это?

Разве не бывает так, что какая-нибудь мелочь, сущая безделица, определяет нашу судьбу? Праздная болтовня приятелей только обострила чувство досады и злобы на Элизу — или Сару, как угодно, — и на свою собственную нерешительность. Гильермо был простым парнем и не имел обыкновения долго размышлять. Он не понимал, почему именно сейчас, когда он один на один встретился со смертью, этот неотвязный образ явился ему с такой необычной яркостью, готовя его к неизбежной встрече и к новым уступкам.