Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Что с ней? Откровенность на прощанье?

— Между прочим, именно в тот день я как женщина имела большой успех. Мы с Хуаном возвращались с праздника в Ситжесе. Остановились на углу площади Каталонии и улицы Пелайо и уже собирались выходить… Неожиданно появились двое рабочих в рубашках с засученными рукавами. В руках — обоймы с патронами и пистолеты. Должно быть, не слишком опытные. Они решили завладеть машиной. «Это для нашей организации, в защиту Республики. Оставьте адрес, машину вернем». Хуан весь сжался на сиденье, но я не растерялась, откуда только брались силы? Как фурия, я с силой открыла дверь и, когда вылезала, должно быть, показала голые ноги (она говорила с ностальгическим тщеславием). «Посмотрим, как вы поступите с женщиной, которая вас не боится!» Один из них, помрачнев, сделал ко мне шаг, но другой, тот, что помоложе, остановил его: «Нет, только не с ней. Найдем другую машину». — «Какая муха тебя укусила, Жауме? Нашел время стесняться. Или, может, эта дамочка тебя задела?» — «Прошу тебя, поищем другую машину. Ты же знаешь, я слов на ветер не бросаю». — «Ладно, но если опять…» Хуан завел мотор, и мы укатили. Я успела еще услышать: «Только никому не говори, Бартоломе». — «Будь спокоен».

Огромная картина, расплывшиеся краски больного импрессионизма — старая Барселона, бульвар, дамочки в длинных облегающих юбках, бородатые господа в сюртуках, далеко в глубине — шапки рабочих. Посреди этой мазни — Нурия, прикалывающая брошку к осеннему пальто. В его памяти вдруг ярко всплыли дни боев, горячих схваток, бомбежек, плакатов и кричащих надписей на стенах. Как странно звучал сейчас эпизод, рассказанный Нурией, — глупая, смехотворная история. Но имена… имена вызывали воспоминания, которые связывали их всех.

— Ты не запомнила его? Ну хоть что-нибудь?

— Только лицо… Нет, уже забыла.

Куэвас задыхался от гнева, безрассудного, нелепого.

— Бедняга, наверное, до сих пор вспоминает, если не убит.

Поняв, что Нурия готова пустить прощальную слезу, он сказал:

— Возможно, мне придется уехать на несколько недель. Я сам тебя разыщу.

Нурия покорно ответила:

— Больше я тебе не нужна. Похоже, ты меня ненавидишь.

Куэвас открыл дверь, провожая ее.

Томас Виньялс, один из немногих, кто еще отваживался поддерживать связь, одолжил ему свой выходной костюм. Несмотря на то, что размер был тот же, Бартоломе чувствовал себя неуютно, точно его заперли в футляр. Сначала казалось, что толпа прохожих — он находился на углу площади Каталонии и улицы Пелайо — разгадала его «маскарад». Но нет, они торопились по своим делам с бьющим в глаза безразличием, движимые непонятными побуждениями.

Расстояние совсем маленькое. Но Бартоломе осмелился пройти здесь впервые. Это одно из самых многолюдных мест в городе. Как странно, что никто не окликает, не издает возгласов удивления, не показывает пальцем и не бросается к тебе, чтобы арестовать. Но от этого он еще больше чувствовал себя здесь чужим, иностранцем. Никто не узнал, не подмигнул незаметно, как сообщнику. Такой же как все, один из многих.

Ничего родного и близкого в этом городе, с которым связано все его прошлое. Только остатки воспоминаний: полет голубей с дымчатыми крыльями, знакомые с детства неровности мостовой, шум пробуждающихся улиц.

Предстоящее свидание с Куэвасом в кафе на улице Салмерон сильно волновало Бартоломе. Изменился ли он? Они могли бы поговорить о прошлом, о давних днях. А потом опять скрыться. Спрятаться, убежать из этого лабиринта толпы, от общения с чужаками. А наши ребята повзрослели, изменились. Все, кроме его самого.

Вдруг захотелось громко позвать их:

Жауме

Наварро

Райгадас

Флорентино

Близнецы

Педро

Рамон, крестьянин.

Автомобиль жемчужно-серого цвета затормозил на перекрестке прямо у ног Бартоломе. За рулем сидела женщина, и ее неожиданно выплывшее из мрака лицо потрясло его воображение. Казалось, он слышит звук открывающейся дверцы, а потом — как вспышка молнии — эти ноги, молодые вены, белоснежные кружева… Он почувствовал пот на висках Жауме. И вспомнил собственные слова, заглушаемые возней старухи Гортензии в хлеву:

— Всего одно мгновение. Жауме такой застенчивый.

Ба, да ты грезишь наяву. Трудно привыкать. Куэвас, наверное, уже ждет. Бартоломе твердым шагом пересек площадь (неужели удается победить страх?) и с угрюмым видом смешался с группой людей, которые толпились на трамвайной остановке.

1971

Грузовик с брезентовым верхом, до отказа набитый одеялами, мчался по свежему гравию, подгоняемый выстрелами. Сзади рвались бомбы, оставляя в земле прямоугольные воронки.

Местность кругом была тихая и безлюдная: мягкие изгибы холмов, окаймленные зарослями кустарника и полосами песка, деревца, заломившие ветви в судорожном забытьи. Два оглушительных звука, сливаясь, перекрывали друг друга: грохот взрывов за холмами да рев мотора.

Словно что-то подтолкнуло Гильермо — он резко прибавил ходу.

— Эта чуть меня не накрыла. Да-а, пахнет жареным.

Теперь гул истребителя слышался совсем рядом, хлестнула пулеметная очередь. «Если остановиться и попробовать бежать — меня пришьют, — подумал он, и от этой мысли свело челюсти. — А на такой скорости не долго и в лепешку расшибиться. Впрочем, уж лучше расшибиться».

Прямо перед машиной на дороге взметнулись фонтанчики пыли. Руль как бешеный рвался из рук. Штабеля одеял в кузове поглощали пули.

«Может, уйду живым, тогда солдатам будет чем накрыться. Нас не запугаешь».

Еще немного — и он перешагнет неведомую черту между жизнью и смертью; а как хочется уронить голову на грудь и забыться сном! «Навсегда».

Очередь прямой наводкой — Гильермо подумал, что вот сейчас, в бешеной гонке, не совладает с машиной, а свист пуль все громче и громче.

Сколько это длилось — неизвестно.

Неожиданно стрельба стихла, и он медленно затормозил. Над головой — бескрайнее небо, чистое и спокойное.

Гильермо остановил грузовик и вышел; ноги — как кривые ветки. Такой высокий, что длинная тень легла почти через всю дорогу. А какие широкие и могучие плечи! Он недоверчиво ощупал себя — от жесткой рыжеватой шевелюры — до колен, в которых не унималась дрожь. Воздух зимнего полдня казался ему горячим и душным.

Гильермо привык делить опасность с другими — когда служил в конвое поезда, где каждый ехал сам по себе и в то же время все были вместе, а тут пришлось выдержать такое испытание наедине с безмолвной долиной, и в голове появились ранее неведомые мысли о своей храбрости и одновременно о своей уязвимости.

— Я жив. Я выполню задание. Благодаря мне несколько десятков бородачей смогут укрыться от стужи.