Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Войдя в комнату, Куэвас понял по выражениям лиц и осторожным жестам, что прервал беседу.

— Что-нибудь важное? Если мешаю, могу уйти… Готов поклясться, что обо мне говорили.

Он догадался, что не ошибся, по досаде, написанной на лице Райгадаса, который, как всегда, взгромоздился на подоконник, по бегающим лисьим глазам астурийца, по тому, как слишком тщательно чистил ногти Бартоломе. Педро, текстильщик из Сабаделя, сидел на своем обычном месте. Положив локти на клеенку, он сжимал в руке игральную кость, не решаясь бросить ее, и косо поглядывал на Куэваса. Близнецы — каталонцы из Арагона, портовые рабочие — спокойно насвистывали в разных тональностях какую-то мелодию.

И легкое покачивание пустой качалки (кто-то случайно подтолкнул ее?), в которой обычно отдыхал Жауме.

Куэвас настойчиво расспрашивал:

— Так о чем или о ком говорили?

Каждый — на своем обычном месте. Даже покойник. Все было как всегда и в то же время не так. Бартоломе оставил наконец чистку ногтей и сказал, прервав неловкое молчание:

— О тебе говорили, Комильяс , ясное дело.

А потом уточнил:

— Хотя нас осталось мало, кто-то должен заменить Жауме. Борьба продолжается, и группа не сможет действовать без командира. Без настоящего вожака, который сумеет отдавать приказы, разрешать наши проблемы и не струсит перед опасностью.

— И с умом спланирует удары.

— Мы подумали, что ты…

— Можно предложить главному штабу дивизии.

Куэвас с трудом сдержал дрожь, на душе — и ликование, и тяжесть.

— А ты, динамитчик, тоже согласен? Тебе не важно, что я — «интеллигент»?

Флорентино взорвался:

— Не привязывайся к словам! Задаешься ты слишком, это точно. Но я в тебе признаю меткий глаз и хватку.

— Я требую тайного голосования и, чтобы не оказывать давления, удаляюсь. Подсчет голосов на вашей совести.

— Комильяс , сейчас не до шуток.

Райгадас заметил с грустью:

— Ветер поднимается. Наверно, деревья на площади переломает.

Педро бросил игральную кость, прищелкнув пальцами.

— Проиграл. Да, сегодня, наверное, будет лить как из ведра.

Приход Гортензии с подносом, на котором стояли чашки и тарелки с салом, прервал совещание. Куэвас не решался взглянуть на нее, боясь, что старуха поймет, что ее подслушали. Он почему-то чувствовал себя виноватым, как будто был ее сообщником.

(«Хуан Мигель его зовут. Силач, любимец женщин, не пропускает ни одной юбки. Выкатив глаза слушает мессу, яростно дерется с соперниками. Когда прицеливается, просит своего бога, чтобы помог не промахнуться — нужно же пробить череп какому-нибудь еретику. Мне, например. Что еще за душой у такого Хуана Мигеля? Фанатик: работать, драть глотку, махать кулаками, плодить детей и храпеть».)

Поев консервированных фруктов, они не торопясь закурили.

— Надо бы спать, и так уж засиделись.

— Бартоломе отчитается перед начальством и уладит дело с назначением нового командира.

— Да, Комильяс , высоко забрался.

— Скоро примешь команду.

Вжавшись в угол, Наварро загрохотал:

— Язык у вас к глотке присох, что ли? Ведь мы хотели о нем поговорить и из-за чертова стыда…

— Слишком тяжело сейчас об этом.

— Никто не решается при всех… всегда выходит что-нибудь не то…

— Траурную речь командира придется выслушать.

— Это его обязанность, так положено.

— Он знал Жауме только по слухам, а видел всего несколько раз, и то случайно.

Бартоломе вытянул руки, похожие на поленья.

— Думаю, что и мы вряд ли хорошо его знали. Даже и не подозревали о том, что было глубоко внутри и всегда скрыто от глаз. Или почти всегда.

— Да, — поддержал Куэвас, — это самое главное. То, что делает нас теми, кто мы есть.

— А мы ведь были большими друзьями. Тогда, восемнадцатого июля, когда началась эта заварушка, Жауме…

— Ну, что остановился? Рассказывай.

— Захочу — расскажу.

— Да и я помню, Жауме был в тот день не в своей тарелке. Потом только пришел в себя и уж дрался на совесть.

— Тогда он научился, вернее, я его обучил, основному в нашем деле. Сложный у него был характер. В тот же день Жауме проявил слабость, за которую я его сейчас еще больше уважаю.

Близнецы заволновались:

— Давай рассказывай!

— Что за манера, сначала раздразнить, а потом прикусить язык.

Но Бартоломе не желал уступать.

— Сменим пластинку. Речь шла о женщине. Большего от меня и под трибуналом не добьешься. Так что давайте о другом.

И переключившись на Куэваса:

— Я за тебя, Куэвас. Видел в деле — держишься молодцом. Постарайся не слишком выставляться. С тобой мы можем далеко пойти. Конечно, образование. Инженер, ни больше ни меньше. И родня без изъяна. Участвовал в нескольких нашумевших стычках до начала мятежа. Думаю, с нами ты ненадолго — месяц, другой, потом повысят. Ничего удивительного, и мы это примем как должное.

Продолжительное молчание. Туча мух жужжит над сахарными залежами в чашках. Громкий кашель старухи на кухне, словно звон разбитого кувшина.

Флорентино, про себя:

«Жауме не нуждался в похвалах и славе. Все тщательно продумывал, прежде чем послать нас в бой, где мы рисковали шкурой. Сдержанный, мягкий, но не трус. Если видел, что товарищ в опасности, сразу же приходил на помощь».

Наварро:

«А во время привалов, когда бесишься от неизвестности, от ожидания, усмирял наши склоки, подходил к тому, кто больше всех разошелся: „Давай пройдемся вместе“ — или: „А знаешь эту историю…“»

Близнецы вспоминали его наставления:

«Проверьте оружие, боеприпасы. Будете в резерве. В случае чего — прикроете. Услышите мой сигнал — и вперед».

Жауме знал, как убедить Флорентино:

«Пойми, нужно проучить их. В тылу даже в поселках около линии огня ни о чем не заботятся. Может, там и знают нам цену, но все же считают лишь странными, мелкими насекомыми. Тем более, если ты, увидев, как они ленивы, ответишь тем же. Разделайся с ними».

Райгадас:

«Жауме, трудяга. Возился с нами, как с птенцами, подбадривал, успокаивал, когда нужно. И его раздавили. В герои не попадет, но не все ли равно? Мы-то его не забудем».

Куэвас обдумывал свое назначение: нужно завоевать доверие решительными действиями. Добиться того, чтобы прибавили боеприпасов, а потом производить операции большего размаха. Наследие Жауме — личное обаяние, связь с людьми, простые человеческие отношения — все это не для него. «Мы так не похожи, по-разному живем, действуем, разные вкусы, устремления, разные ценности». Он понимал, как чужд этим людям, понимал, что не сможет ничего изменить, и страдал от этого. Постоянный анализ и самокопание. «Вечный раб своей гордыни, а еще провозглашаешь братство».

Чтобы прервать затянувшееся молчание, Куэвас распорядился: