Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Естественным движением сеньора Кармета выключает радио. Холодное ноябрьское солнце застыло на потолке, как флаг, рвущийся на ветру. Эсперанса благодарна ей за этот жест, для которого требуется мужество, за невольное желание поддержать незнакомых женщин, что разглядывают фотографии и ждут писем со словами любви, писем, рассказывающих о будничных делах. Иголка мелькает, нить вышивает узор. И слезы, застывшие в уголках глаз, капают на руки.

Голос у сеньоры Карметы хрипловатый и вкрадчивый, Эсперанса слушает, чт о та говорит. Может, она и права. Так многие поступают. Какая разница между молитвой и этим? Сеньора Кармета говорит, медленно роняя слова, как будто обращаясь к платью, что вертит в руках, держа его на коленях. И пока хрипловатый голос напутствует Эсперансу, руки не перестают комкать ткань, а иголка продолжает свой танец.

Люди в очереди не разговаривают. Слова нужны, только чтобы выяснить, кто последний, поздороваться, извиниться за то, что толкнули или наступили на ногу. Очередей в городе полным-полно. Люди уже привыкли и терпят. Они относятся к ним спокойно, как к руинам разрушенного дома, которые обнажают остановившееся мгновение чьей-то жизни. Обои на стенах, часы в кухне — все потеряло смысл. Эсперансе грустно.

Наконец они внутри. Здесь звучат распоряжения, слова мешаются с запахом лежалой свинины, проросшего картофеля, каплями супа. Она произносит несколько слов. Всего три, они срываются с ее губ и, путаясь между собой, кажутся чем-то невозможным. Мужчина подходит к ней. Все, на что она осмеливается, — это, протягивая деньги и карточки, шепотом спросить. Мужчина смотрит на нее, и на губах его стынет молчание страха. Когда Эсперанса уже чувствует разочарование, она слышит слова, произнесенные тихо, как непристойный секрет.

Равнины, провонявшие вековой мочой. Стены, запачканные желтым унижением. Худосочная, болезненная девушка. Сеньора Анита в черном.

Завтра в семь часов, потихоньку, чтобы никто не видел.

Страх, как рыбья кость, застревает у нее в горле. Страх и тоска и еще предчувствие, что сейчас ей откроется истина, которая ранит больнее разлуки. Потому что поле Франции может превратиться в сырую землю и штыки вспорют тело Жорди навсегда. Но сделать это нужно. Нужно взять фотографию, спрятать ее в сумочку и закрыть за собой дверь.

На лестнице темно, разрушенный дом хранит молчание недавнего поражения.

Худосочная и болезненная девушка. Сеньора Анита в черном. Ровно в семь часов, потихоньку, чтобы никто не видел.

В комнате пахнет заточением и могилой. Слева от нее сидит женщина, у которой грязные, с черной каймой ногти. Когда их пальцы соприкасаются, Эсперанса чувствует отвращение. Зато у мужчины, сидящего справа, ухоженные руки с аккуратно подрезанными ногтями. Вены пересекают эти старческие руки. Свет, льющийся с потолка, ложится на белую шевелюру, которая венчает его голову.

Голос сеньоры Аниты мешает Эсперансе рассматривать старого мужчину с ухоженными руками. Женщина говорит, тщательно выбирая слова.

Обстановка становится напряженной, соприкасающиеся пальцы сжимаются.

Она рассказывает ему обо всем: про движущийся стол и свой страх. У беременной женщины, которая искала своего мужа, закапали слезы, когда худосочная и болезненная девушка заговорила о тропических странах. А вот чего она не может объяснить, это почему сеньор Энрик идет провожать ее и рассказывает о прежней жизни, о сегодняшнем одиночестве и о разлуке. Иголка рисует слова. Она ткет узор, оставляя в стороне бегство и потерянную жену. Иголка с ниткой не останавливаются и не устают.

Завтра в семь, потихоньку, чтобы никто не видел.

Идет дождь. Город как будто проваливается в грязь, которая, кажется, хочет затянуть в себя проходящих людей. Служебные машины оставляют в воде борозды, разбрызгивая победу из-под колес.

Эсперанса чувствует себя опустошенной. После двух часов неподвижности у нее устали ноги. Ноги и глаза — потому что она много плакала. Полный бледный парень смотрит на нее и ничего не говорит. Слова не нужны. Она вернется в комнату, где пахнет заточением и могилой, расскажет о своем одиночестве столу, который двигается, худосочная и болезненная девушка будет говорить о далеких землях и тропической жаре или о сырой земле, взрыхленной штыками, которые пригвождают тело навсегда.

Она не будет говорить о далеких землях. Сеньор Энрик поглаживает батистовый платочек, пахнущий одеколоном. Сеньора Анита нюхает платок, пристально смотрит на портрет женщины и просит всех сосредоточенно посмотреть на него.

Худосочная и болезненная девушка говорит о тьме, о мире, об огромном расстоянии. Тогда сеньор Энрик немножко поплакал. Из его блеклых глаз закапали мелкие, как дневной дождик, слезы. Он не рыдает и не сотрясается. Но по бесцветным щекам мужчины скользят слезы.

Сеньора Анита утешает его. Она приносит рюмочку ликера, гладит по спине. Сеньор Энрик закашлял — он поперхнулся и попросил прощения. Все наклонили головы, как будто бы чувствовали себя виновными в бомбежках или, может быть, в этих слезах.

Потом, на лестнице, сеньор Энрик вызвался проводить Эсперансу. Вместе они перешли улицу, не глядя на разрушенный дом. Остановившись перед подъездом, Эсперанса начинает рассказывать. Она чувствует, как ком в горле рассасывается, пока она говорит. Замужество, письма, молчание, отчаяние. Официальные учреждения, полный бледный парень, запросы, остающиеся без ответа молитвы. Сеньор Энрик уже не плачет. Он идет рядом и берет ее за руку, как будто он потерялся и боится не найти дорогу обратно.

Сеньора Кармета открывает дверь. Она возвращается растерянная, как будто гимн поднялся по лестнице, собирая дань с жильцов. Эсперанса выходит в прихожую. Глаза у нее искрятся, сердце готово выпрыгнуть из груди. Слова извинения, прошептанные с опущенными глазами. Это не был ни гимн, ни кусок плоти, растерзанной штыком. Сеньор Энрик растерялся. Эсперанса отбрасывая в сторону свое одиночество, прижимает его к груди, и оба спускаются по лестнице.

Дождя не было, но небо было серым, как предчувствие, как руины, как мысли побежденного города. Люди, у которых поражение перекинуто через руку, как плащ. Холодно.

Эсперанса не осмеливается даже говорить. В трамвае, пока сеньор Энрик покупает билеты, она думает об ушедших временах, мучаясь воспоминаниями о летних трамваях, отвозивших ее к Жорди.

Сеньор Энрик садится рядом. Он смотрит на свои ухоженные руки со вздувшимися венами, с коротко подстриженными ногтями. И его сдержанные слезы кажутся такими же естественными, как никелированные поручни, блестящие сиденья и надписи, запрещающие разговаривать. Это слезы покорности судьбе, слезы, вызванные знанием того, что до сих пор было неведомо. Эти слезы рассказывают об общей могиле, об останках, которые раньше внушали любовь и уважение, об останках человека, рядом с которым состарился он, его любовь и страсть.