Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Нет-нет, не перебивайте меня. Что вы мне можете сказать! Послушайте, что было дальше, уж я-то это знаю лучше, чем кто другой. Да, так вот, приехали мы в Мадрид. Помните, какие были поезда в то время? Смех, да и только, прости господи! Контролер вскакивал на ступеньку и просовывал голову в купе, когда никто его не ожидал, шевелил усами, считая пассажиров, подозрительно заглядывал под сиденья, нет ли там ребенка, которого везут без билета… И люди, не сговариваясь, были все заодно, чтобы обмануть его, если понадобится, прятали цыплят, собак… Это, конечно, был товаро-пассажирский поезд, ходили и другие, получше, сами понимаете, но те в Эль-Салобрале никогда не останавливались, я в них не ездила, где уж мне, дочери муниципального сторожа. Знаете, как прозывали мою мать? Рябенькой. Лицо у нее было все в веснушках, в наших краях это со многими бывает. Но она была очень добрая, чистоплотная, умерла от рака груди, как я потом узнала, в самом начале войны. Я уже говорила, что мы ехали в поезде, и пассажиры, которые сидели напротив, смотрели на нас и улыбались, а мы, по правде говоря, не смели глаз поднять даже друг на друга. И когда приехали в Мадрид, Лусиано сказал мне, что мы как будто стыдимся друг друга, — ах, боже мой, я, кажется, опаздываю, он, поди, уже ждет, а у меня ужин не готов, хотя я знаю, что он поймет и не осудит, он у меня очень умный да рассудительный, пожаловаться не могу, но я как-то не совсем поняла что он хотел, чтоб я приготовила, что за голова у меня, — но дело-то было не в том, что мы стыдились, вовсе не в том, просто мы очень любили друг друга и не хотели, боялись, именно боялись, остаться наедине, потому что помнили слишком о многом: о нашем домике, о душных вечерах, о запахе прелого сена, о земле, покрытой овечьим пометом, о постоянном напряжении из-за криков ребятишек, ловивших лягушек в протекавшем рядом ручье Салобралильо, как бы они нас не застали врасплох, второпях застегивались и поправляли одежду всякий раз, как заслышим какой-нибудь шум, вспоминали моего отца: он, завидев нас, плевался так яростно, что из его плохо набитой сигареты вылетал табак, размахивал руками, а длинный фитиль в нашей лампе, несколько раз связанный в узел, чадил на весь дом, и от запаха горелого масла меня в последний вечер стошнило, ну, вы догадываетесь, что тут было: а, теперь тебя тошнит, а что ты раньше думала? И тут я впервые услышала от него слова, которые он прежде говорил только о других, а у Лусиано даже слезы на глазах выступили — студентишко, сеньорито, хват, воображает о себе бог знает что, — а нас отец и слушать не хотел; еще вспоминали его мать, священника, который прочел такую проповедь, будто нас там и не было, а мы смиренно и молча все это терпели… Нет, нам не было стыдно, но слишком о многом мы помнили, по-моему, никому не нужно вспоминать слишком о многом, посоветуйте это своим детям, если они у вас есть, лучше не вспоминать и смотреть только вперед, а там что бог пошлет, принимать все как оно есть и тут же забывать, воспоминания — вещь тяжелая, от них проку никакого, разве что лишний раз вздохнешь да комок к горлу подкатит, вот сюда, — столько воспоминаний, сын мой, я не могу поделиться ими с тобой, рассказать, в чем их суть и для чего они могут пригодиться, у тебя и без них забот хватает при нынешней дороговизне, не стану бередить тебе душу, да они все и умерли давно, их убили как собак, понимаешь, и бросили в придорожную канаву, поросшую чертополохом, в грязную воду, и, может быть, какое-нибудь из них оказалось у того самого домика в Пинатаре, на берегу ручья, где растут нопали, [80] Кактус, дающий плоды, похожие на смокву. где росла смоковница, о господи, какой запах, рай земной, пути господни, сын мой, бывают извилисты или: кажутся нам такими, ты меня понимаешь , — конечно, смешно было смотреть на нас, когда мы шли с вокзала, взявшись за руки и прижимаясь друг к другу, скорей испуганные, чем счастливые, отказываясь от услуг всяких посредников, которые расхваливали гостиницы, предлагали помочь взять такси или сесть на автобус, чтобы переехать на другой вокзал, и мы остановились как вкопанные перед контролером, который спросил у нас билеты, не зная, что ему сказать, то ли просто «добрый день», то ли спросить его о детях — вот видишь, у всех дети, и они разные, надо уметь выбирать друзей, остерегайся водиться с кем попало, обо всем надо думать, в нашем мире можно научиться и дурному, — для нас было большое облегчение, когда мы присели возле привратницкой коллежа, мы приехали поздно вечером и ничего еще не ели, боялись потратиться, пока не огляделись, — вот так ты в первый раз приехал в Мадрид, видишь, какие дела, сын мой, ну конечно, ты об этом не помнишь, какое там, что я говорю, а пожалуй, и хорошо, что не помнишь — к чему такие воспоминания? — ведь в этом коллеже учился когда-то твой отец , — братья иезуиты подыскали работу нам обоим: он давал уроки, я чинила, стирала и гладила белье для воспитанников, — и перестань твердить, что я порчу глаза, что пора спать, ты же видишь, я делаю эту работу с удовольствием, а вот ты действительно ложись, тебе завтра полдня надо говорить и говорить , — и так каждый вечер, пока мы не сняли квартирку в квартале Вентас, это внизу, за Пласа-де-Торос — вот это громада! — мимо нас проходили похоронные процессии, нас уже знали на таможенном посту, в бакалейных и фруктовых лавках и у выхода с арены для боя быков, где собирались шумные компании стариков, они всё спорили, это возле метро «Вентас», знаете, да? По воскресеньям гуляли, доходили иногда до трамвайного парка у площади Мануэля Бесерры и медленно шли обратно, когда день клонился к вечеру; мы уже не вспоминали ни о нашем городке, ни о домике (нет, вру, о домике вспоминали, хотя никогда об этом не говорили, но мы понимали друг друга и без слов, обменяемся взглядом — и потупимся, а щекам станет жарко), не вспоминали мы ни о священнике, ни о ком бы то ни было, и на душе у нас было спокойно-спокойно, — но тут появился ты, и покоя как не бывало, ты был богатырь, четыре кило, кто бы мог подумать, ведь я была такая заморенная, оттого что мало спала, все пришивала пуговицы да штопала носки, а вот видишь, все прошло гладко, и жизнь моя стала совсем другой, мне трудно объяснить тебе, словами об этом не расскажешь, это можно только пережить, пережить самому, поэтому я тебе и не рассказываю: что проку знать о том, как все было у других, пусть даже у собственной матери; чтобы узнать, надо пережить самому, сын мой, да и то еще… — в общем, золотое было время для нас, господи, как немного надо для счастья, я и не воображала, представить себе не могла…

Как долго продолжалось наше счастье? Да не все ли равно? Скажите, как долго длится хороший сон, когда просыпаешься — и не хочется открывать глаза, а потом еще долго чувствуешь сладость на губах или как будто держишь в руках что-то хорошее? Не знаете? Значит, не обращали на это внимания или — извините меня — ума у вас не хватает при всей вашей учености. Сон — это… это… Ну, в общем, это то, что тогда со мной было. Я говорила вам, что Лусианин родился в тридцать втором? Стало быть, в тридцать шестом ему едва исполнилось четыре годика. Мы жили все так же. Шли месяцы, в доме время от времени появлялось что-нибудь новое: тумбочка, радиоприемник, швейная машина, кухонная посуда. Все как у людей. Но никто не знает своей судьбы, наперед никогда не угадаешь, что тебя ждет, выходишь на улицу и — бац! Все для тебя кончено, и хорошее, и плохое, нежданно-негаданно, так и случилось с ним, с Лусиано… Как-то в ноябре поехал он на частный урок после обеда в субботу, не помню, какое было число, столько лет прошло, помню только, что в субботу, и вернуться должен был еще засветло, он занимался с отстающим учеником, а я полдня простояла в очереди за углем, женщины чего только не болтали, говорили о фронте: «Скоро все это кончится», «Наши взяли Толедо», «К нам на помощь придут русские», «Скоро у каждой семьи будет квартира с ванной», «Какой-то их генерал разбился на самолете»… В общем, больше мы его не видели, должно быть, бомбежка застигла его в таком месте, где не было убежища, в незнакомом районе, — и это больше всего бередит мне душу, сынок: такая глупая смерть, когда защитить себя ничем не можешь, остается только втянуть голову в плечи, как услышишь свист бомбы, и надеяться, что она упадет в стороне, а ты стоишь, прижавшись к стене, или лежишь, распластавшись на земле, ни о чем не думаешь, смотришь широко открытыми глазами, сердце колотится — и все; понимаешь, сын, что значит пойти куда-то и не вернуться, мы люди маленькие, но ты можешь гордиться своим отцом, он был добрым и трудолюбивым, таких людей мало, я уж тебе говорила, что он стал бы важным господином, если б не женился на мне, взгляни только на эти полуистлевшие книжечки, его документы, я сохранила их для тебя, а вот и ты на фотографии; как знать, сколько раз мы проходили по тому месту, где на него упала бомба . — Мне сказали только: на улице Феррас. Не буду рассказывать вам, сколько раз прошла я эту улицу из конца в конец, сейчас там все по-другому, у кого спросишь, да и зачем пугать людей, рассказывая о том, что у их подъезда кого-то разорвало в клочья, дома там шикарные, с пальмами, толстыми коврами, мраморными лестницами и швейцаром в ливрее с позолоченными пуговицами. Нынче каждому только до себя, кому какое дело до семидесятилетней старухи, у которой убили мужа там, на углу, где когда-то свистели бомбы и рушились дома, такое случается с людьми неосторожными, простаками — с несчастными людьми, которые, как твой отец, живут без оглядки, не разумом, а сердцем, тянутся к добру и трудятся не покладая рук, жить иначе они не могут . — Правда, если подумать хорошенько, тут никому ничего не докажешь, вы, может, мне не поверите, но бывают минуты, когда я все ясно вижу и замечаю, что люди крутят палец у виска, не успею я отвернуться, но я вижу, как они это делают, вижу их отражение в стекле какой-нибудь витрины, а бывает и того хуже: я нутром чую, что они это делают, догадываюсь, мне кажется, будто чей-то грязный палец ввинчивается в мой собственный висок… И вот в такие минуты я думаю, что эта смерть на улице, такая бессмысленная, после которой только и остается собрать куски тела, чтобы установить личность, как было сказано в полицейском протоколе… Не такая уж это плохая смерть, раз — и все кончено! О похоронах не могло быть и речи: нечего было хоронить. В этом-то и заключалось мое горе. Когда поживешь какое-то время с близким тебе человеком, начинаешь бояться дня, когда вдруг да останешься одна, нет, лучше уж самой умереть раньше. А в то время такой день можно было вообразить себе. Когда я думала об этом, у меня ломило переносицу, так я боялась этого дня, и мы с ним даже об этом говорили, я представляла себе похороны, слышала соболезнования, думала и о том, что, может быть, его гордые родители… И вот — ничего. Отдельные части тела, ступайте, ступайте, добрая женщина, другие дожидаются по такому же делу. Не было ни цветов, ни венка с траурной лентой и надписью, ни бдения у тела, ни траура. Такая уж мне выпала доля, одному богу ведомо — за что. Нет смысла, теперь уже нет смысла ломать над этим голову. Но как быть с сыном? Если он когда-нибудь вернется, кто ему расскажет об отце и о том, что было дальше, после того как его эвакуировали, особенно тогда, когда я перестала получать весточки о нем из Франции, Бельгии, с Украины?.. Нет уж, лучше вспоминать, что было раньше, — вы согласны со мной? — и ждать; я знаю, что в один прекрасный день он вернется и будет дожидаться меня, сидя в плетеном кресле, которое подарили мне в клубе, почитывая рекламные листки о продаже домов или стиральных машин — их подсовывают под дверь, — а может, займется кроссвордом, чего доброго посасывая (дурачок!) кончик карандаша, пока отыскивает нужное слово, или же примется подсчитывать, прикидывать, чем нам нужно обзавестись в первую очередь, — но нет, сын мой, я не позволю тебе транжирить деньги, надо обо всем подумать как следует, все предусмотреть и тратить осторожно, ты не знаешь, как туго нам приходилось, а сейчас пенсии не хватает и на половину самого необходимого, а тут еще безработица, дороговизна, нам незачем пускать людям пыль в глаза, теперь все на свете выставляют себя не тем, что они есть на самом деле, мне ли этого не знать; а мы с тобой, скорей всего, поселимся там же, где ты жил ребенком, за Пласа-де-Торос, в том квартале улиц не узнать, они стали такими чистенькими, дотуда дотянули линию метро, нам с тобой там будет очень хорошо, а главное — жилье там дешевле; ведь ты не знаешь, каково мне здесь пришлось, тебя увезли, и ты, слава богу, от всего этого избавился, а я тут осталась одна, без всякой помощи, работала где придется, в госпитале, в солдатской столовой, одним словом, горе мыкала, мерзла по ночам, ворочаясь на кровати, слишком широкой для меня одной, утешалась только весточками о том, что ты здоров, растешь, что тебе сделали такие-то и такие-то прививки, и я так радовалась, никогда не бывала в тех краях и никогда мне там не бывать, нечего и пробовать копить деньги, не с чего, но я радовалась, воображая себе сад, где ты гуляешь, столовую, в которой обедаешь, спальню, где тебя укладывают спать, наверняка без молитвы, а мне так приятно было бы послушать, как ты лепечешь «Отче наш»… — Да-да, сеньор, вы правы, хорошо сделали, что остановили меня, со мной это часто бывает, уношусь на небеса и мелю черт знает что. Как? Ах да, конечно, спасибо, что напомнили, так вот, я осталась одна, а сын, сами понимаете, у меня за душой не было ни гроша, коллеж превратили не помню во что, не то в казарму, не то в тюрьму, жить стало не на что, и я отдала сына, чтоб его эвакуировали вместе с другими детьми. По крайней мере свет повидал. Официально я о нем давно уже никаких вестей не получаю, но вы же знаете: эти международные организации, почта, все так изменилось, а потом еще в газетах пишут, что с нами они никаких дел иметь не хотят, совсем никаких. Но рано или поздно я дождусь от него письма и его самого дождусь. Кто же его будет ждать, если не я? Я должна его дождаться и показать ему бумаги, которые пришли для него: формуляры о наследстве после деда и бабки, как они пришли с той стороны, ума не приложу, а еще повестку о призыве в армию… Послушайте, неужели его заберут? Упрячут в казарму? Только этого и не хватало. Я-то думаю, его должны оставить со мной, для чего же я его столько лет ждала, карамба, нет уж, дудки. Не верю, что его у меня отнимут. Конечно, трудно было поверить и в то, что его отец уйдет на урок и умрет на углу улицы Феррас, и еще меньше в то, что нашему сыну придется скитаться по свету одному. В ужасном мире мы живем, и его не исправишь, нечего и пробовать. — Не вздумай заделаться избавителем, сын мой, люди злы и живут кривдой, а ты весь в отца, он был как святой, его всякий мог провести, одна я обходилась с ним так, как он того заслуживал, но, сам видишь, это нас не спасло, с тех пор прошло больше лет, чем мне было, когда мы с тобой остались одни, и сколько еще мне тебя ждать? Поживем — увидим. Все во власти божьей . — О, простите, спасибо, что вернули меня на землю, опять я все об одном и том же, сколько раз уж повторяла, только человек не пластинка, нет, повторяешь, повторяешь, но наступает момент, и чувствуешь, как что-то поднимается изнутри, будто большой ком, доходит до горла, заполняет собой глаза и уши, и тогда уж ничего не поделаешь, надо только ждать и ждать, чтобы ком этот разошелся, опустился туда, где его постоянное обиталище. Да, я предпочитаю ждать, ведь я никому этим не причиняю зла, так ведь? А вдруг сегодня, сейчас, когда я говорю с вами, он уже ждет меня дома? Я всегда тороплюсь домой, тороплюсь: а вдруг… Но с другой стороны, лучше совсем не приходить домой, чтоб не видеть пустое кресло, нетронутые подушки, неоторванный листок календаря, кухонную утварь в том же виде, как я оставила ее утром, когда пошла убираться в клуб, знаете, был такой туман, автобусы ходят плохо, а ноги мои двигаются все медленнее и медленнее. Да, сеньор, я сейчас пойду, вот как иногда получается, все у тебя слабеет: и ноги, и руки, и память, и сама надежда, — что это за жизнь, сын мой, пойду домой, хорошо бы ты пришел сегодня, без предупреждения, и тут такой случай, как раз сегодня у меня дома не прибрано как следует , — ухожу, ухожу, вы уж меня извините, я, кажется, все вам рассказала, по крайней мере все, что помню, если еще что понадобится, спросите в другой раз, а сейчас мне надо идти и… Я уже придумала, какой дорогой мне идти домой: Седасеро, Каррера, Куагро Кальес, Крест, Новый квартал, Прогресо, потом спущусь по улице Месон, срежу угол, — побреду не спеша, сын мой, чтобы ты успел прийти, ты ведь можешь с кем-нибудь повстречаться, зайти в бар пропустить стаканчик, как это делал твой отец, а может, ты задержался у лотка с креветками на Дуке-дель-Альба, решил купить их к ужину, или зашел в кино, где показывают без перерыва, просто так, по пути, подумал и решил немного поразвлечься, а то из дома на работу, с работы домой — что это за жизнь; я буду останавливаться у каждой витрины: ботинки, галстуки, носовые платки, зажигалки, ты куришь? Я такая глупая, в табаках не разбираюсь, отец твой не курил — во всяком случае, с тех пор, как мы поженились, — не мог позволить себе такой роскоши; буду разглядывать рубашки — какой размер ты теперь носишь? — И я гляжу в стекло, такое чистое, и вижу в нем трамваи, каких давно уже нет, слышу песни, которые тогда все время передавали по радио… — Моруча, Моруча, цветок мой весенний , — что эти идиоты на меня уставились, как хочу, так и пою, — глаза закрыл я, глядеть нет мочи, и двери настежь я распахнул [81] Рассказчица путает слова популярного в 30-е годы танго «Фальшивая монета». ,—и я знаю, что, как обогну угол, где кондитерская, увижу окно нашей кухни — да-да, сын мой, соседний дом снесли, поэтому оно отсюда видно, — а года два назад его загораживал большой дом, там была гостиница и еще скобяная лавка, теперь их нет, пустое место, скоро снесут и наш дом, теперь сносят все на свете, — как-нибудь в воскресенье обязательно прогуляйся здесь, за Пласа-де-Торос, этот район мне нравится, мы сюда переберемся, здесь так хорошо, сам увидишь, зимой много солнца, по развалинам карабкаются ребятишки, отыскивая сокровища, над крышами часто пролетают самолеты и… — Не знаю, сеньор, зачем я все это вам рассказываю, но, честно говоря, мне не хочется домой, вы только представьте себе, какой испуг меня охватывает, как подумаю, что он здесь, он увидит меня и… А как он меня назовет? Как вы думаете? По имени? Мамой? Может, он и испанский забыл, а если и не забыл — они, говорят, всему там учатся, — о чем он со мной будет говорить? Поймем ли мы друг друга? Сумею ли я привести в порядок его одежду, она ведь заграничная, свободная, добротная, на улице сразу в глаза бросается. Как знать, может, он там на кого-нибудь выучился, на инженера или архитектора, тогда плохо мне придется, я всего-навсего уборщица, несчастная уборщица, и он не сможет говорить со мной о своих делах, как это любят делать мужчины, когда вернутся усталые с работы, им надо, чтобы их похвалили. Господи, столько сомнений. Сумею ли я стряпать на его вкус? Хотя, пожалуй, сумею, думаю, сумею что-нибудь сготовить… — и вот я строю планы на следующий день и на другие дни, ведь его надо будет прописать, пойти туда и сюда, постоять в очереди у одного окошка, у другого, завести медкарту, переписать квартиру на его имя, надо будет поставить еще одну розетку, чтобы он брился там, где больше света… Зато потом я буду чувствовать себя спокойно, уверенно, я буду не одна. Может, удастся вместе поехать в отпуск, куда-нибудь на море, ведь я его так еще и не видала, или, еще лучше, посидим дома в тишине и покое, под вечер он будет читать мне газету, о преступлениях, о всяких партиях, о поездках папы римского, как знать, может, обзаведемся лотерейными билетами и будем шутя, смеху ради, спорить, как дурачки, на что мы потратим наши миллионы… И тому подобное. Ну что в этом плохого? И я поднимаюсь по лестнице, не заглянув в почтовый ящик, хочу, чтобы сегодня все было неожиданным, и все-таки я понемногу замедляю шаг, ступеньки дают о себе знать, площадки прохожу на цыпочках, чтобы не услышали соседи, эта Клотильде с четвертого такая забавная, вечно кричит и хохочет, настоящий бесенок, как видите, есть еще у людей дети; стараясь не скрипеть половицами, подхожу к своей двери, старые петли визжат, никак не соберусь их смазать, и тут пугаюсь: а вдруг он заснул, дожидаясь меня, не пойду в столовую, чтобы не разбудить его, не стану включать жаровню, лучше постою-ка я у окошка в коридоре, пока он не поймет, что я пришла, отсюда я вижу много крыш, кухонных окон, за которыми хлопочут матери, готовя еду своим детям, а те зашли в бар или в кино с непрерывным сеансом или же заболтались с невестой в полутемном подъезде — с этим делом, как ты сам понимаешь, все осталось по-прежнему , — и от нечего делать читаю светящуюся рекламу, надо же как-то убить время, надписи то погаснут, то снова вспыхнут. Электрическая прислуга. Путешествия. Шампанское. Летайте самолетами компании «Иберия», то погаснут, то вспыхнут, вижу часы на башне Телефонной компании, отсюда я могу говорить с ним, не опасаясь, что он рассердится, если он устал, день был такой изнурительный: — В каком часу разбудить тебя завтра? Ты заметил, какое ясное солнце сегодня под вечер? Утром не хотелось приниматься за работу, это весна уже пришла, в воскресенье пойдем прогуляться, а там, чего доброго, выскочит какая-нибудь вертихвостка, и тогда, понятное дело, только я тебя и видела, а? Господи, как уже поздно, идем, сын мой, идем спать, пора в постель, послушай, что там говорят о погоде, да не забудь выключить транзистор, утром встанем пораньше, а я еще немного посижу пошью, не говори мне, что свет слабый, что я испорчу глаза, ты точь-в-точь как твой отец, он всегда мне это говорил, ну-ка включи мне жаровню, тебе легче нагибаться, посмотри на это деревянное яйцо для штопки, ты так любил с ним играть, как видишь, я его сохранила… Нет, не зови меня по имени, мне это не нравится, ну иди же, иди, нечего меня улещивать, тебе завтра рано вставать, надо подать заявление о своем прибытии… Л там, где ты сейчас, надо подавать заявление о приезде или отъезде? Нет? Ну знаешь, тебе повезло, жаловаться не на что… Постой, а не забыли мы за этой болтовней завести будильник? Заведи-ка его, только осторожно, сын, осторожно. Знаешь, мне его дали в премию на рынке, какие-то парни с телевидения что-то там рекламировали, кажется мыло. И понимаешь, я сумела ответить на их вопросы, а как бы ты думал, конечно, сумела. Правда, не помню, о чем они спрашивали: что такое асумбре [82] Мера жидкостей, равная 2,16 л. , кто похоронен в Сантьяго, сколько раз надо прочесть «Верую», чтобы яйцо сварилось в мешочек… А еще о Мадриде: когда бывает первое в году гулянье перед праздником, где находится улица Феррас… Видишь, как просто. На другой день в клубе сказали, что в телевизоре я получилась очень хорошо: улыбаюсь и седых волос не видать…