Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

1969

Нет-нет, что вы, никакого беспокойства. Для меня это дело привычное, чего там. Еще какое привычное. Да к тому же рассказывать о своей жизни — все равно что выправлять какую-нибудь бумагу в полиции или в приюте или подавать куда-нибудь прошение… Тебя выслушают, испишут большой лист бумаги, справятся по картотеке — и в ящик стола. И со святыми упокой. Так что лишний раз рассказать… С чего начнем? В моей жизни все было на один лад. Одни напасти. Несчастливым родился, вот оно что. Сызмальства переболел всеми болезнями, какие есть на свете, на них никто уж и внимания не обращал. Все потом говорили, что только чудом жив остался, это я от других слышал, сам-то я об этом ничего не помню. Как я понимаю, выкарабкался потому, что живучий, ведь тогда не было ни пенициллина, ни прочих нынешних снадобий. Потом эта история с хромой ногой, сами понимаете, одно прозвище чего стоит: эй, колченогий, ну-ка, хромой — я этим был сыт по горло. Покорно благодарю. Народ в нашей деревне был жалостливый, что и говорить. Мальчишки по дороге в школу бросали в меня камнями, чтобы посмотреть, как я подскакиваю, а потом то же самое делали и парни, когда под вечер приводили мулов к коновязи. Они этим старались развлечь наших деревенских красоток, те всегда хохотали, когда в меня попадал камень или когда я падал, увертываясь от голышей. Я думал, война мне поможет, все сразу так изменилось, такая началась заваруха. Да куда там… Нам пришлось уйти из деревни, она вся была разрушена, что ж тут поделаешь, бомбы да бомбы, по правде говоря, я не понимаю, зачем было бросать столько бомб, хватило бы и одной, вы только представьте себе: глинобитные домишки да ограды из камней, земляные погреба, в общем — деревня как деревня. Уцелела только часть церкви, которую строили еще мавры, оно и понятно. Не буду вам рассказывать, что мы там оставили, потому что ушли полуодетыми, в чем были. Никто в меня не бросал камни, все помирали со страху и заботились только о том, чтобы захватить с собой хоть какие-нибудь пожитки… Я пошел, конечно, куда меня повели, и там началось все сначала. Эй, хромоногий! Чтоб тебе пусто было! И кому нужны такие калеки! И так далее все в том же духе. В общем, и на новом месте очень скоро мне не стало проходу. Уж лучше бы меня увели во Францию, как я теперь думаю. Говорят, повидаешь чужие края — ума наберешься. Но ясное дело, если бы не война, дома было бы лучше. Что и говорить. А там я с самого начала был «из тех». Как будто то, что со мной случилось, замарало меня раз и навсегда. Мне сказали, что я должен очиститься, выправить все, что надо, и я подумал, что речь идет о моей хромой ноге, что нужно сделать операцию, чтоб ее выправить, но оказалось, надо было только ходить то в гору, то под гору, обивать пороги: поручительства, рекомендации, жалобы, угрозы — черт подери, что об этом рассказывать, все это было так давно. А с ногой стало еще хуже: оступишься, упадешь, пинки, голод, и я привык все время закрываться рукой, защищая голову, — что поделаешь, если на тебя все шишки сыплются. Наконец, за неимением лучшего и благодаря тому, что на это место других желающих не было, я заделался почтальоном того городка, где мы поселились, называть его не буду, так, на всякий случай, много тут ярых радетелей, которые, все как один, зовут меня к ответу: и профессии-то у меня нет, и никаких военных заслуг, и сверх всего я еще и хромой. Да еще пришлось держать экзамен, всякие там упражнения, диктовка, надо было кое-что знать и о карте Испании, ну, это, знаете, было не так уж трудно, лишь бы знал, где какая из окрестных деревень и какие города поблизости… Но карта Испании мне нравится, она, красивая, и не одно воскресенье я провел, разглядывая ее, водил пальцем по рекам и горам. И даже сейчас храню несколько книжечек из тех, что раздают туристские агентства, это самое хорошее путешествие, ни тебе багажа, ни расписаний, что хочешь, то и смотришь… Но я отвлекся от своего рассказа, мысли не туда повернулись, вы уж извините. Жил я в доме тетушки Бласы, вдовы причетника, это была обрюзгшая ворчливая старуха, кормила меня кое-как и вскрывала все письма, какие попадались ей под руку, из-за этого у нас бывали небольшие перепалки. Но все-таки я был счастлив: у меня была чистая постель, балкон, выходивший на улицу Вердуго, с геранями и всем прочим, стол с жаровней, покрытый клеенкой, на которой и была изображена карта Испании. Я всегда садился у Гибралтарского пролива, тут вода и там вода, а на берегу — Тарифа. Там мне было хорошо, и я сам выучил даже тройное правило, которому учитель не смог меня научить. Он говорил: этот чурбан, да еще с таким уродством, не осилит даже сложения, посмотрите на него — чистый кенгуру. И он заставлял меня наливать чернила в чернильницы, стирать с доски, собирать фасоль на его огороде или поливать цветы в горшках, которые выращивала сеньора учительница, злая галисийка, ей нравилось показывать икры старшим ребятам на переменке… Там же я начал читать кое-что о завоевании Америки, я почитывал, а тетушка Бласа брюзжала: Америка, Америка, куда все это нас заведет… В ту пору все шло, как вы уже знаете, очень хорошо, но вот вдруг прорвало плотину водохранилища. Ну, что тут было… Тетушку Бласу нашли на четвертый или на пятый день, ее уже раздуло, меня позвали опознать труп, это было недалеко от Моры, а с ней нашли корову, тоже раздутую, всю в грязи и глине, вы только представьте себе… Бедная тетушка Бласа, подумал я, тебе уж не придется вскрывать письма. Но мне и самому не пришлось больше иметь дело с письмами, как же иначе: все новое, новый городок, новые люди, новая плотина, новый почтальон, весь в сияющих бляхах и пуговицах, и, конечно, другая тетушка Бласа, помоложе, с транзистором и газовой плитой, а я остался не у дел. Пришлось опять начинать сначала. Тогда я думал, что лучше б мне остаться в глине с теми, кто погиб, так бы я вылечил свою хромоту раз и навсегда, но голод не тетка… Опять все сначала. Сам я никогда ничего решить не мог, мне посоветовали, и я стал рассыльным, как говорят, мальчиком на побегушках, понимаете? Хоть что-то делать — и то хорошо, люди не так уж обращают внимание на мой недостаток, я уже не Колченогий, а Посыльный или что-нибудь еще в том же духе. И понимаете, мне это подошло, хоть не всякий этому поверит. В те годы всего не хватало, голод, войны, бедствия, а я разносил пакеты с едой, колбасы, фрукты. Всякие пожитки, плетеные корзины или глиняные горшки со свиной колбасой… Разве лучше было парням, которые служили в армии, или жили по ту сторону границы, или прислуживали в городе большим господам? Мне жилось неплохо, я даже женился. Пруден была девица пригожая, из хорошей семьи, и в приданое за ней дали кучу домашней утвари. Теперь, когда все это позади, меня нисколько не задевают шуточки соседей насчет моей хромой ноги и любви моей жены к танцам. Может, она и слишком уж ими увлекалась, но имела же она право повеселиться, разве не так? Ее частенько видели с этим шалопаем, с этим хватом Кинтином, сыном аптекаря. Ну и что из того? Чего только народ не придумает! Как будто все остальные — из миндального теста. Говорю вам, все шло хорошо до того дня, когда Пруден неудачно разрешилась от бремени, поздно мы добрались до больницы, шел сильный снег, и никто не хотел нас везти, никто не хотел протянуть руку помощи, но, как бы там ни было, надо еще благодарить бога и всех святых. Это было еще не самое плохое. Правду говорят, что беда не ходит одна… По весне, когда на каштанах уже лопались почки, мы погорели… Дом сгорел дотла. Я-то в это не верю, но поговаривали, что поджег его сам хозяин, чтобы получить страховку, не знаю, не скажу… Пожар получился страшный, вы, наверное, слышали, о нем писали в газетах: деревянные домишки с решетчатыми, оплетенными и обмазанными стенами — адский костер. Наша кровать, мы купили ее за наши кровные денежки в Пуэбле, и глиняные горшки, и пластмассовые — тогда они только начали появляться, — и гвоздика, и альбаака, и свадебная фотография, и школьная тетрадка Пруден с образцами каллиграфии, и шаль с бахромой, подарок Кинтина, растак его… Нет, не буду ругаться непотребными словами, это нехорошо. Не говоря уж о том, что он раза два навестил Пруден в больнице, перед тем как она умерла, и так было ясно, что он к ней неравнодушен, но что толку было ее навещать, бедняжка была вся в бинтах и мазях, почти лысая, брови выгорели, стоны да кровь… Поверьте мне, тяжело было на нее смотреть. Что тут говорить — умерла. И вот я снова один, ни кола ни двора, а теперь еще и вдовец.