Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

В первые минуты, внимая музыке, пению, она напряглась, но потом успокоилась, на лице заиграла улыбка. Актеры играли изящно, легко, но удивительно манерно, не столько заботясь о характерах героев, сколько любуясь своими жестами и голосами. Голоса звучали полно и чисто, но великосветская певица, исполнительница заглавной партии, кокетничала с залом, не стараясь предстать несчастной, как то полагалось по роли.

Завитки темных волос вольно падали на широкий лоб Параши, губы подрагивали, она повторяла слова, невольно морщась от неправильных интонаций. Она забыла о присутствии графа, но это его не огорчало — граф понимал, что она, его Жемчужина, далеко улетела в чистые дали; он, ее учитель и воспитатель, радостно следил с грешной земли за полетом вольной птицы…

Неизъяснимое чувство заставило увлажниться его глаза. Впервые он любил, а не принимал чужую любовь, впервые ощущал чудо соединения и растворения в чужой душе. И ему хотелось сохранить эту душу и сделать счастливой. Только о вольной для нее он не позволял помыслить, не мог решиться Николай Петрович отпустить ее без цепочки в бескрайнее небо. Не смел, не верил, что жар-птица вернется к нему на грешную землю…

После реконструкции театра в Кускове актеры получили удобные «кабинеты». У Прасковьи Ивановны появилась уборная из двух комнат, оклеенных французскими обоями. На них были изображены корзины с цветами. Она приходила сюда гримироваться задолго до спектакля. В минуты обдумывания роли, поисков грима, мимики, жестов ей мешал даже граф Николай Петрович. Он отвлекал вопросами, шутками, ласками. Мешал сосредоточиться, и тогда между ними пролегала неожиданная трещина. Когда он выходил, Параша освобожденно вздыхала, садилась на красную подушку дубового табурета возле зеркала в золоченой раме и начинала всматриваться в свое лицо, пока в зеркале не проглядывал лик инфанты Заморы или царицы Голкондской…

Граф выписал из Италии маэстро Барберини и тенора Олимпия и пригласил по просьбе Параши в труппу отменных учителей: Лапина и Шушерина, Плавильщикова и Сандунова, первых «сюжетов» Петровского театра, и даже саму несравненную Марию Синявскую. В жизни известная актриса была неприметной. Одевалась во все темное, говорила тихо, нос ее казался слишком длинным, а губы толстоватыми. Но ясность доброго лица, горькая улыбка казались Параше прекрасными.

Параша знала, что у Синявской неудачно сложилась жизнь, что на ее руках — парализованная мать, что она брошена мужем, принуждавшим ее принимать подарки знатных вельмож и утомленным ее добродетелью. Парашу удивляло, что при этом Синявская не озлобилась, не стала раздражительной. От нее точно исходили лучи сочувствия и доброты. Самым драгоценным в жизни Параши стали часы разговоров с ней — Синявская ее хорошо понимала.

Не меньше любила Параша и уроки Кордоны на арфе. Граф мог часами сидеть рядом с ней, слушая, как она занимается. Особо и граф и Параша ценили «Сонату» Кордоны, которая словно пересказывала ее жизнь. Наибольшей наградой Жемчуговой были слезы Кордоны, когда он услышал ее игру через несколько месяцев после начала занятий. Никто не знал его происхождения, цыган ли он был, испанец, но все понимали — человек горячий и обидчивый. Седина делала его восточное лицо скульптурно значимым, а черные густые брови почти скрывали глаза. Поначалу Кордона думал, что его ученица — обычный каприз графа. Но потом услышал ее пение и… «Я отдыхаю душой, когда она поет», — как-то сказал он графу.

Параша по-новому играла воспитанницу Нанину в вольтеровской комедии. Если раньше она показывала грациозную, простодушную девушку, страдающую от капризов благодетельницы-баронессы, то теперь она играла человека, у которого все можно отнять, все — кроме самоуважения. «Жестокое мучение иметь высокий дух и низкое рождение», — произносила она полушепотом, с такой горечью и болью, что потрясенные зрители замирали на несколько мгновений, прежде чем начать аплодировать.

Уроки маэстро Барберини расправили ее голос. В нем зазвучало истинное бельканто. Зрители иногда крестились, когда в одной партии она позволяла себе низкие бархатные лиловато-черные звуки меццо-сопрано, а потом голос поднимался до звенящей сияющей колоратуры, точно рассыпались по сцене серебряные монетки.

Вершиной ее исполнения стала партия Нины. Граф давно желал услышать в этой роли Парашу, но все не отваживался подступиться к сложной, причудливой опере Паизиелло. И, только увидев, как скучающе шевельнулись брови Параши, когда она слушала великосветских дилетанток, он решился на эту постановку.

Вместе с Парашей он переписывал роль, стараясь исправить корявый перевод Вроблевского. Книжные обороты речи переделывались на разговорный, московский язык, с откровенным «аканьем», сочными согласными и мягкими окончаниями слов.

Жемчугова волшебно менялась на сцене, играя по нескольку ролей в одном спектакле, но такой сложной партии у нее не было. И Мария Синявская просиживала с ней часами, помогая искать самые точные и верные интонации, непринужденные естественные движения, чтобы передать страдания женщины, не мыслящей жизни без настоящей любви.

Узнав о гибели возлюбленного, Нина-Параша сходила с ума и, неуверенно ступая, шла по сцене, ничего не видя вокруг, кроме цветов в своих руках. Нина не верила, что он умер, что она осталась одна в холодном, бессмысленном и пустом мире. Ее глаза блестели, обжигая, брови страдальчески сдвигались. Шепот ее был слышен в каждом уголке зала, точно звучал не голос, а само дыхание:

— Он придет к вечеру… Он так обещал мне… Где может ему быть лучше, как не с той, которую он так любит и которой так нежно любим…

Отточенность каждого звука, подлинное страдание, не только в голосе, но и в лице, фигуре, слезы в блестящих глазах производили завораживающее впечатление. Обнажалось сердце, раненое, трепещущее. И граф Николай Петрович был уверен, что в эти минуты все мужчины в зале ему отчаянно завидуют. При всех сплетнях никто не смел сказать, что он приневолил свою Жемчугову, что она для него покорная рабыня из гарема, а не женщина, которую он любит…

Самой сильной была сцена, когда Параша сидела на скамье, смотря в бесконечность, перебирала цветы, ничего не видя, и медленно, бессвязно, дрожащим рвущимся голосом исполняла арию безумной Нины, в которой угасала жизнь:

Плакали почти все, не замечая слез, не стыдясь их. Даже сестра графа, княгиня Разумовская, подозревавшая актерку в корыстолюбии, бесовском влиянии и развратных действиях. Она забыла о «подлой девке» и вместе с ней оплакивала пустую холодную жизнь, неудачных детей, легкомысленного мужа — так и не встретила она любовь и уже никогда не узнает, каким огнем та выжигает душу. Хоть и не обладала эта актерка истинной красотой, но в плен брала. Было в ней что-то сильнее красоты, и в эти минуты княгиня Разумовская прощала брата.