Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Шли годы. Шереметеву и Параше было хорошо вместе, и каждое утро на коленях перед иконой она благодарила Богородицу за подаренное счастье и молила сохранить его подольше.

Театр в Останкине строился быстро, хотя граф Николай бесконечно менял планы. Ему хотелось создать нечто подобное Версалю.

Иногда он думал, что мало у кого такая насыщенная жизнь и в хорошем и в дурном, как у него. Если исчислять время событиями, то он прожил все пятьсот лет. Ни одного дня он не скучал, однако теперь, глядя на молодых людей, испытывал что-то вроде смутных сожалений по своему прошлому. Отношения с Парашей привели к тому, что он почти отказался от прежних забав.

Однажды пришла к нему дряхлая просительница из старых приживалок графа Петра Борисовича, населявших Кусково. Параша сидела в гостиной и вышивала. Даже этими работами она его изумляла — под ее руками холст точно пел красками. Приживалка просила увеличить ей пенсион. Маленькая, сморщенная, она держалась достойно, даже французские слова употребляла к месту, хотя коверкала беспощадно. Граф помнил, что когда-то она хвастала табакеркой, полученной еще девочкой из рук самого фельдмаршала Шереметева. Дед якобы тогда предсказал ей, что вырастет она красавицей. Николай Петрович уже забыл, в каком они состоят с приживалкой родстве, даже имя ускользало. Страшно было взглянуть, во что преобразилась красота. Но его изумило, что она не унижалась перед благодетелем. Он начал вспоминать какие-то стертые слухи, что в юности его благоразумный отец отказался от «невыгодной» любви. Та женщина была бедна, состояние ее растаяло в руках опекунов. Но всю жизнь старый граф содержал несостоявшуюся супругу среди кусковских приживалок.

Пока граф Николай разглядывал приживалку, та извлекла откуда-то — из рукава, что ли? — бронзовую табакерку, такую же старую, как и ее хозяйка. На крышке красовался амур с отбитыми временем крыльями. Граф Николай сунул приживалке несколько золотых, пообещал «снизойти к ее нуждам» и сказал с приятностью на прощание:

— Помогать, избавляя от унижения, — дело достойное…

Параша, услышав это, с таким восторгом посмотрела на графа, что он приосанился, точно на портрете, и подумал, что высшее наслаждение — видеть преклонение в этих удивительных ясных и умных глазах.

Понемногу он стал принуждать Парашу быть хозяйкой в доме, самой принимать гостей. От такой роли ей становилось страшно, как в раннем детстве, когда она пошла ночью на кладбище, чтобы доказать деревенским мальчишкам, что ничего не боится — ни барина, ни мертвяков. Но постепенно притерпелась. Убедила себя, что прием гостей — очередной спектакль. И надлежит себя так вести, чтобы граф гордился своей метрессой. А молва была уже не страшна. Она столько перенесла ради него, что стала неуязвимой для любых стрел.

Правда, каждый большой прием вызывал у нее такой ужас, такое напряжение, что руки-ноги леденели, но этого никто не замечал. Она выплывала величественной барыней, светская дама с жантильной улыбкой на свежих губах. Простота ее строгого без украшений наряда удивляла. При ней не позволяли себе скабрезных шуток и гусарских выходок самые отчаянные ловеласы. Она не жеманилась, не потупляла глаза, прикрываясь веером. Лишь смотрела с любопытством, открыто, чуть приподняв тонкие подвижные брови.

Постепенно она начала позволять себе реплики, остроумные, многозначительные, на французском и итальянском. Высказывала свое мнение о новинках в искусстве, о спектаклях немецких и русских театров. Параша читала все, чем исправно снабжал Николая Петровича из Парижа Ивар, и однажды вызвала восхищение митрополита Платона, процитировав по-французски:

Всеобщее изумление мужчин было ответом на неожиданную фразу, речь как раз шла о глупости и тупости крепостных. Галантный митрополит Платон вскочил и поцеловал ей руку, коснувшись запястья пушистой надушенной бородкой. Глаза его, темные, умные, ласковые, обдали ее волной доброты и сочувствия. И она совсем смутилась, когда он преподнес ей розу, достав ее точно фокусник из-под рясы. Она приколола ее к волосам; граф Шереметев был предоволен.

После разговоров наступал час музыки. Многие гости ездили к Шереметеву ради этих минут. Камерное пение Параши сыскало ей еще больше поклонников, чем выступления на сцене. Особенно после того, как с ней позанимался маэстро Барберини. Звуки стали шире, красочнее, появилось редчайшее вокальное эхо, казалось, что поет трио, а не один человек. В московских гостиных о Жемчуговой рассказывали чудеса.

— Колоссально, брависсимо! — темпераментно восклицал стареющий, но подвижный Барберини. У него еще не было таких учениц, Параша понимала его с полуслова.

Параша помнила высказывание графа: «Люди большого ума все замечают и ни на что не обижаются». И она старалась сдерживать свои обиды, но удавалось это не всегда. Трудно быть крепостной птицей на золотой цепочке…

Параша играла для гостей на клавесине, на арфе, пела, обученная Барберини, неаполитанские вилонеллы — народные песенки, похожие на частушки, стремительные и ритмичные. Даже иногда танцевала с бубном. Аплодисменты, крики «фора», а потом — издевательские, пренебрежительные взгляды.

Постепенно гостевые приемы превратились для Параши в пытку. Ей казалось, все только и думают о том, что она — лишь игрушка, исполняющая прихоти барина. Раба, всего лишь раба, которую в единый миг можно низвергнуть в скотницы…

К ней никто не относился всерьез, хотя бы как к Сандуновой, посмевшей отвергнуть притязания могущественного Безбородко и даже высмеять его. Ее голос, ее талант ей не принадлежали. Пела Параша лишь по просьбе графа, и показывал он свою Жемчужину далеко не всем. И когда прошло первое опьянение от сбывшейся мечты девушки-затворницы, в ее чувстве к барину появилась незаметная, тоньше волоска, трещина. Все его подарки мало значили для нее по сравнению со свободой, а как раз свободу он и не мыслил ей предоставить.

И в театре, и при поездках с графом в Москву она страдала от шепотков, впивавшихся в нее со всех сторон. «Крез-младший» никак не остепенится… не женится… карты бросил, а на новый театр мильоны выбрасывает… фамилия громкая, а наследника не предвидится… и была бы девка красивой!..

Язвительные реплики кололи ее беспощадно и безжалостно.

Нет, графа она ни в чем упрекнуть не могла, хотя ей постоянно намекали, что она у него — не единственная. Параша запрещала себе ревновать — да и какие у нее были права? — пыталась учить новую оперу, но заноза не выходила из сердца. И она плакала по ночам, стараясь не всхлипывать, чтобы он не проснулся и не пожелал узнать причину ее слез.