Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

А ведь слышала она от графа, что еще матушка-царица писала сыну: «Всегда государь виноват, если против него подданные огорчены». Павел насмешливо читал нравоучения матери Николаю Петровичу, а граф с волнением пересказывал Параше мудрое, хотя и тревожное, предсказание императрицы: «Пушки не могут воевать с идеалами, если так будешь царствовать, то недолго продлится твое царствование».

Сам император ни в чем не верил матери и сокрушал многие полезные ее распоряжения из самодурства. Нрав императора был весьма изменчив, непредсказуем, как погода. Он прислушивался к любым наветам, хотя знал Николая Петровича с детства и дружил с ним в свои самые тусклые годы. Вскоре император приревновал Шереметева к своей фаворитке Нелидовой, с которой граф имел несчастье оживленно беседовать во время обеда; граф Николай и в самом деле восхищался ее умом и грациозностью, ее обликом, напоминавшим растаявшую в дымке лет мадемуазель Клерон.

Видя, как они любезничают, император помрачнел лицом и вдруг сказал, указав взглядом на Шереметева:

— Я ему все перья выщиплю!

Громко, при всех!

Николай Петрович встал из-за стола и ушел, провожаемый злорадным шепотком придворных. В тот же вечер он написал откровенное и обиженное письмо к давнему другу князю Куракину:

«Милостивый государь мой, князь Александр Борисович! По многим опытам дружеского ко мне расположения вашего сиятельства не могу, наконец, не признаться вам в том, что скрывал столь долго и что никому не хотел бы открыть на счет отправляемой мной службы…

Она имеет два способа, из коих обычно первым почти все руководствуются, чтобы являть себя в глазах государя расторопным, мешаться при бываемых празднествах и угождать. Сей образ есть самый блестящий и, смею сказать, самый надежнейший удерживать себя на своем месте. Второй заключается в том, чтобы вникать в самые мелкие подробности, от которых должности получают желаемое благоустройство, а казна свои выгоды.

Я всегда гнушался первым способом, будучи воспитан правилами моих предков, искавших истинной пользы своим монархам, и потому лучше хочу лишиться всех милостей моего государя, нежели быть вероломным подданным и сделаться жертвой собственно совести своей.

Мне совершенно затворены двери в кабинет Его величества. Я принужден бываю при самых скорых случаях подавать мои документы через другие руки, а сим образом теряю время во исполнение воли государевой. Мне становится неизвестен образ мыслей Его величества, нежели оно было при начале моего вступления в должность…

Вот, милостивый государь мой, те причины, которые убеждали меня удалиться от моей должности и кои, по-видимому, останутся без всякой перемены, и я не уповаю выйти с честью из моего звания…»

В другом письме граф Шереметев гордо заявил: «Исполняя волю Монарха, я желаю быть действительным, а не страдательным орудием управления…»

Дни графа при дворе были сочтены. Вскоре взбалмошный император Павел вообразил, что его хотят отравить, и отказался обедать. При том прямо указал на обер-гофмаршала как на виновника. Это уже пахло не просто немилостью — перед Шереметевым замаячила тюрьма…

Правда, тут же Павел взял обвинение назад и расцеловал графа Николая, даже пустил слезу у него на груди:

— Нас хотят рассорить…

И снова жалость к этому сумасшедшему, стареющему ребенку стиснула сердце Шереметева. Глаза Павла Петровича бегали, он казался каким-то маленьким, усохшим с тех пор, как его провозгласили императором, всего боялся; а ведь какие великие планы они лелеяли в молодости.

В минуты просветления царь понимал, что Николай Петрович — его верный друг, но в то же время гневался и на его «вольтерьянство», и на непозволительную связь с «подлой девкой», что, впрочем, не помешало ему побывать на концерте Параши в Фонтанном доме. Царь подарил ей перстень ценою в тысячу червонцев, довольный, что она не выше его ростом, расцеловал, а потом посмеивался, наблюдая, как она выступает в роли хозяйки дворца. На следующий день, однако, он высказал неудовольствие тем, что «девка много взяла на себя»…

Все же разрыва между подданным и императором не произошло. По установившейся традиции Павел решил короноваться в Москве, и в шереметевском Останкине стали готовиться к невиданным торжествам, которые граф Николай надумал дать в честь Его величества. Для спектакля на сцене крепостного театра были выбраны «Самнитские браки», любимая пьеса Параши.

Никогда раньше Параша не видела графа в такой ажитации. Дорогу, по которой должен был проезжать император, украсили за сутки. Вдоль нее воткнули в землю сотни деревьев без корней. Они должны были пасть по жесту графа, чтобы открыть государю вид на Останкино. Согнанные отовсюду крепостные работали по двадцать часов в сутки.

Граф лично обходил покои дворца, следя за тем, чтобы ничего не вызывало раздражения венценосного гостя и друга. В бессчетный раз оглядывал театральную залу, генеральную ложу, над которой на резном позолоченном каркасе держался балдахин, обтянутый голубым и белым атласом, с голубой драпировкой, фестонами и подзорами, отделанными шелковыми шнурами с кистями. Сверху балдахин украшали пышные белые страусовые перья. Больше всего опасался Николай Петрович, чтобы ничто не напомнило императору о столь ненавидимой им матери, которую Шереметев принимал у себя в 1795 году.

В зрительном зале шли спешные работы по реконструкции амфитеатра. Зал был окрашен в голубые и светло-зеленые тона; полы, устланные поверх простых досок заморскими, тканными из травы циновками, покрывались темно-зеленым сукном. От темного пола взгляд переходил к светло-зеленым банкеткам, затем к голубого цвета занавесу и драпировкам между колонн. А чуть выше — светло-голубые тона фриза переходили в нежно-желтые и нежно-голубые оттенки плафона. Легкие резные балясины, окрашенные в голубой и белый колер, отделяли зрительный зал от оркестра, партер от амфитеатра, амфитеатр от бельэтажа. Поручни балюстрад покрывало голубое сукно, а сверх балюстрад висели атласные бледно-голубые драпировки с шелковыми фестонами и мишурной бахромой.

Огромная деревянная золоченая люстра на позолоченных цепях нависала над зрительным залом. Кроме того, светили перевезенные из Фонтанного дома французские люстры, подвешенные между колоннами в бельэтаже. А против генеральной ложи чуть покачивался особый светильник: легкая, изящная, как цветок, венецианская люстра на двенадцать свечей.

Спектакль начался при всеобщем возбуждении. Актерам и актрисам передалось лихорадочное состояние барина. А Параша впервые осознала, ощутила, что для ее голоса в музыке нет невозможного. Он словно парил над ней, наполняя грудь восторгом… Казалось, невозможно петь лучше, чем пела Параша; звук был такой беспредельной широты и насыщенности, будто у нее появился второй голос. Последняя торжествующая ария Элианы заставила всех привстать.