Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

— Здоровые легкие ей никто не поставит… — Рожерсон снял свое пожалованное императрицей Екатериной кольцо, старательно установил на камине, на самом его краю, чутко найдя равновесие, потом дунул, и кольцо упало, он его подхватил и сказал: — Вот…

Николай Петрович не понял, куда клонит старый лейб-медик. Тогда Роджерсон пояснил, что у Прасковьи Ивановны всегда была слабая грудь, и мать ее умерла от чахотки, и себя она не щадила, слишком много пела, и только одного толчка не хватает, чтобы болезнь вспыхнула факелом.

Едва Роджерсон уехал, граф вызвал Лахмана. Николай Петрович мечтал, чтобы приговор Рожерсона был опровергнут, он надеялся на чудо, слепо, истово, наивно. Лахман, застегнутый на все пуговицы, в огромном парике, прослушал легкие Параши и долго молчал, тяжело вздыхая.

Он славился необыкновенной вежливостью, даже крепостных называл по имени-отчеству и сейчас томился, не решаясь нанести удар графу.

— На матушку-природу отпустите Прасковью Ивановну, на кумыс, в степи.

Лахман строго следовал теории своего божества Руссо и мало прописывал декохтов и кровопусканий.

Граф не сразу вернулся к Параше, он долго ходил по роскошному зимнему саду, с раздражением смотрел на зеленые деревья, цветы — благополучные, сочные, яркие — и думал, что отдал бы все свое состояние, чтобы болезнь Параши исчезла, как дурной сон. Он не знал, что ей сказать, ведь она уже поговаривала о репетициях, уже затребовала ноты и читала их, поигрывая на гитаре; теперь он боялся ее отчаяния.

Но Параша, выслушав его, казалось, ничуть не огорчилась.

— Какое скучное занятие — оберегать свое здоровье, — сказала она, смеясь, и закашлялась. — Но от радости не умирают, а я нынче такая счастливая, что даже у диких людей на Севере не замерзла бы…

Через несколько дней Параша увидела, какие ей отделываются покои и поняла, что мечты о самостоятельной жизни вряд ли когда осуществятся. Хоть и сняли с нее цепочку, но клетка осталась — дорогая, раззолоченная. Но теперь держала ее не клетка, а странное, сложное чувство к графу. Тут были и жалость, и страх за него, и благодарность, и ощущение, что он пропадет без нее. Это она почувствовала сразу, когда очнулась, когда увидела его глаза и ужаснулась не за себя, за него — он постарел на двадцать лет в ту ночь…

Постепенно она поднялась, стала выходить из спальни, играть на арфе, клавесине, чуть шевеля губами, прикрыв глаза. Так она словно слышала себя, свой отлетевший голос. В павильон ее не пускали, о театре граф запретил упоминать, и она только мельком узнавала, что актеры в Москве пьянствуют, что актрисы совсем не слушают постаревшего «гусарского командира», особенно после внезапной смерти поставленного надзирать за ними Вроблевского.

Она просила не наказывать провинившихся, умоляла отпустить на волю Дегтярева, она уже и не помнила его мелких уколов, когда они были соперниками по успеху на сцене. Она понимала, что он задыхается в тоске беспросветной, знала, что пьет — вызывающе и открыто, но ее вмешательство не помогло.

Лицо графа каменело, холодело, когда она заговаривала о Дегтяреве. И он цедил сквозь зубы, упрямо и категорично:

— Неблагодарный!

А потом Параша случайно прочла брошенную на столе в библиотеке переписку графа с Воронцовым. Он никогда не прятал своих записок и посланий. Аккуратные строки были посвящены актерам, а все, что касалось театра, было ей особенно дорого и важно. Она не сразу разобралась в сути их взаимного с Воронцовым неудовольствия, но, поняв, ощутила могильный холод. Точно вновь погрузилась в снежный сугроб. Даже зубы стиснула, чтобы унять дрожь.

Назначенный главным над театральными зрелищами граф Шереметев был озабочен настроениями монарха. Желая его повеселить, он попросил посла в Англии графа Воронцова нанять для России разных актеров, «если судя по их нравам вы сочтете их достойными этой милости»; в частности, речь шла о Дидло.

Ответ Воронцова был изысканно-высокомерен: «Ваши предшественники, директора театров, навязывали мне подобные поручения, и я от них отказывался… Я люблю музыку и не люблю балета, ни капли в нем не смыслю… Я никогда не возьму на себя такой ответственности, никогда не буду порукой нравам и правилам театра, особенно если они французские… От времени до времени я призываю к себе певиц и певцов для концертов, за которые плачу, но, ненавидя общество людей театра, я не имею никакой связи с ними. Переговоры, наем — дело банкиров, купцов. Чтобы выполнить ваше поручение, в частности проверить политическое лицо артистов, пришлось бы с ними жить, проводить мою жизнь в кабаках и кофейнях, которые посещают эти люди. Лета, рождение, звание, положение и личное свойство не позволяют мне вести подобный образ жизни. До августа вы еще отлично успеете обратиться к какому-нибудь банкиру, негоцианту или кому-нибудь, кто усердно посещает театры. Кто бы он ни был, он в миллион раз больше будет в состоянии вас удовлетворить, чем имеющий честь быть, граф, вашего сиятельства смиреннейший и покорнейший слуга граф Воронцов».

У нее кружилась голова, она напрягала глаза, читая черновик ответа Николая Петровича.

«Я хотел дать случай удовлетворить нашего августейшего повелителя, который, думаю, вполне заслуживает, чтобы на минуту позаботились о его отдохновении, так как сам он столь серьезно занят нашим счастьем и счастьем всей Европы, что о себе времени думать у него нет… Я совершенно с вами согласен, что вы пишете об актерах. Мы признаем в этих людях только способности, проявляемые ими на театре, и свойства, которые они высказывают в наших передних, не имея других с нами сношений, могущих быть, как вы это очень удачно замечаете, предосудительными для наших лет, рождения, чина и должности… Но я принужден по должности ныне иметь с этого рода людьми дело, хотя они и презираемы за свое ремесло…»

Параша держалась за стены, когда уходила от этого стола, от этих бумаг, исписанных изящными тонкими буквами. Она никогда не думала, что ее ремесло певицы, актрисы — презираемо, позорно, что, даже свободная, она для этих аристократов человек второго, третьего сорта.

Но ведь граф замирал, слыша ее голос, его друзья и родственники безумствовали, когда она играла или пела, многие плакали и после всего ее же презирают…

Она вспомнила, как читала в одной французской книге, что в России все люди высшего света отличаются изысканными манерами, но недостаточно образованны. Среди людей, близких ко двору, нет взаимного доверия, они не понимают прелести умственного общения, не привыкли говорить, что думают, искренне и задушевно…

Может быть, и Николай Петрович писал, подлаживаясь, стесняясь своего отношения к ней, дважды презираемой?