Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Бывший на спектакле граф Сиверс так описал Парашу: «Облегающий грудь корсаж Элианы, расшитый золотом, короткие рукава флеровой сорочки обложены серебряными блондами, атласная белая юбка с золотой и серебряной бахромой, атласная оранжевая мантия, на голове шлем, украшенный бриллиантами с большим сердоликовым камнем в середине, отделанный белыми и голубыми страусовыми перьями. Она держала в руке щит, оклеенный зеленым бархатом и украшенный на этот раз не стразами, а истинными каменьями».

Параша смотрела в зал и никого не видела. Ее глаза искрились восторгом и бесстрашием, соперничая с бриллиантами, надетыми на нее собственноручно графом, знаменитыми семейными бриллиантами Шереметевых. Лица, свечи расплывались перед ней, дыхание пресекалось. «В последний раз, в последний раз», — стучало у нее в висках, и она с трудом сдерживала слезы. Мнилось ей почему-то, что после этих торжеств никогда больше не выйти ей на останкинскую сцену.

Император смотрел на сцену и думал, что граф связался не с самой красивой девкой. Но и его собственные женщины не всегда были красивы. Его Нелидова в юности была лишь пикантна, но не красива; впрочем, необыкновенно пикантна. А вот Лопухина очень хороша… Одна мысль о ней разнеживала императора. Лопухина, золотоволосое независимое создание, заставляла его в эти дни в Москве проявлять непривычную терпимость, снисхождение и кротость, пугавшую многих больше приступов обычной его ярости. И, смягченный воспоминаниями о танцах с Лопухиной на последнем балу, о ее веселых шутках, нежной заботливости и скромности, он послал Параше дорогой перстень, однако заметил при том, что видеть ее подле себя не желает.

Видно, и впрямь «много взяла на себя» Параша Жемчугова, коль скоро почувствовала себя оскорбленной. На втором представлении «Самнитских браков» она пела бесчувственно ровно, предаваясь горьким, иссушающим душу мыслям. Но ни бывший польский король Станислав Понятовский, ни двести шестьдесят гостей, самых титулованных и знатных особ, на это не обратили внимания.

А от графа Николая Петровича ничего не укрылось. Как он осерчал, не услышав истинного голоса Параши в партии Элианы! Но промолчал, слова худого не сказал, ничем Парашу не упрекнул, только лицом помрачнел так, как умел делать только он. Параша взглянула в его глаза и все поняла…

Император уехал из Останкина чрезвычайно довольный. А между графом и Парашей пролегло отчуждение. Однажды Шереметев застал ее плачущей: только что ей передали, что ее мать тяжело больна…

Брезгливая гримаса исказила его лицо, он холодно взглянул и спокойно напомнил, что когда-то запретил ей видеться с родными.

— Повеления мои не дозволено отменять… — произнес он мерным чеканным голосом.

Она попыталась умолить графа — все было бесполезно, он точно не слышал ее голоса, не узнавал его. Сейчас владельцу игрушки не хотелось, чтобы игрушка имела свои желания.

Графа ждали придворные обязанности в Петербурге, и они вновь собрались в дорогу. Параше не хотелось покидать Останкино, да куда ж денешься!

Едва приехали в столицу, Шереметев как будто забыл о ней — иной раз не видела его целыми неделями. И концерты прекратились, словно перестала она быть певицей.

Параша зачастила в церковь. Душа изболелась за мать, которую так редко видела, но вспоминала ежечасно. Нет, ее семья не нуждалась. Параша не оставляла их своей заботой, граф не препятствовал, даже родителям дом купил. Но видеться ни с кем не разрешал. Параша знала, что отец пил. Широченные плечи делали его квадратным, даром что горбатый, он легко мог поднять коня. В гневе он был грозен, крушил, ломал все вокруг, а когда дочь открыто стала барской барыней, совсем залютовал, стыдясь людских пересудов. А мать часто приходила в Кусково, пока не переехала Параша в Останкино, и подолгу стояла возле актерского флигеля. Ничего не просила, не требовала, сухими глазами смотрела на стены, в которых была закована ее Параша…

Вскоре пришло известие о смерти матери, и что-то в Параше надломилось. Часами стояла на коленях у себя в опочивальне перед образами, каждый свободный вечер уходила в домовую церковь, пустынную и холодную.

В тот день граф привез важного гостя, своего друга детства князя Куракина, а Параши не оказалось дома. Гневливо приказал ее спешно найти. За ней бросилась Таня Шлыкова. Верная подруга была в курсе всех ее дел. Неунывающая, улыбчивая, всегда умевшая радоваться малому — и чистому снегу, и ясному солнышку…

Параша вошла измученная, продрогшая. Граф не попросил, а повелел петь для князя Куракина. Умное лицо князя напоминало лисью морду, его острые глаза в красных прожилках смотрели с холодной настороженностью, и Параша поняла, что в эту душу она не достучится. Когда Куракин отбыл, граф молвил отчужденно: «Нарочно не постаралась».

В эту ночь, первый раз за годы совместной с Парашей жизни, он вызвал к себе Анну Изумрудову. Но вдруг понял, что бессилен. Ему было не по себе рядом с этой крупной, яркой и щедрой женщиной, с готовностью распускавшей ворот сорочки… Он то и дело обрывал начатые фразы и против воли все время прислушивался к звукам в спальне Параши.

Графу стало страшно. Уж не сглазила ли его Параша?! Раньше не бывало такого, чтобы он оказался не гож… Неужели эти радости для него кончились, без нее, проклятой девки?! Он наградил Анну гостинцами, милостиво пошутил и велел Прошке ее увести, а сам попытался заснуть. Он стискивал веки, замирал, но все равно всю ночь вертелся точно на раскаленной сковородке. Промучился, прометался так граф часа четыре. Тишина в Парашиной комнате начала пугать. Он встал, накинул шлафрок и решительно прошел в ее спальню. Свеча почти догорела, по углам прятались длинные тени. Параша исчезла.

Граф растерянно оглядывался. Не верил глазам. Раба бежала? Или ее украли? Кто посмел? Кто был потатчиком? Он землю и небо перевернет, ничего не пожалеет, он прикажет ее плетьми засечь, страхом всех повяжет, чтоб неповадно было… Бешеный гнев его громом потряс двор. Замелькали свечи, понеслись из коридора в коридор полусонные люди. Николай Петрович кричал тонким жалким голосом, от которого ему самому становилось стыдно и противно. Парашу искали в светлице Тани, в библиотеке, в репетиционной. Ужас охватил графа, когда донесли ему, что все вещи Параши на месте. Даже валенки и бурнус, подбитый лисицами.

На улице стыл тяжелый смерзшийся снег, мороз пощелкивал между деревьями в белых пышных париках, синеватые сугробы казались мраморными. Он велел одевать себя, закладывать карету, но и сам не знал, куда собрался. Но тут ему донесли, что она найдена.

Он вскочил, хотел бежать. Ноги, однако, не держали.

Парашу обнаружили в сугробе, недалеко от ворот дворца. Она выскочила, в чем была, босиком, в одном платье, и, замерзая, потеряла сознание.