Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Она долго не возвращалась в этот мир. Она ушла, чтобы не видеть его, и граф это понял, как и то, что страшнее для него еще не было дня на свете. Только сейчас Николай Петрович ощутил, что его Параша и впрямь не рождена быть рабой.

Он ходил из угла в угол по своей роскошной опочивальне, пока ее согревали, растирали, лили в рот аглицкий джин. Начинало серебриться окно, слабый сероватый денек вползал на землю, а ему все мерещилось ее маленькое застывшее лицо, острый нос, слипшиеся волосы и тонкие руки, настолько тонкие, что он боялся, как бы их не переломили при растирании. Потом он услышал ее тяжелый кашель, какие-то хрипы…

С детства граф Николай Петрович привык жить чувствами и прихотями, ничего не обдумывая всерьез. Мир вокруг него был удобен, ясен, прост. Он никогда ни на секунду не задумывался, каково ей, живущей в золотой клетке, исполнять его барские капризы, угадывать желания, подчиняться настроению…

В эту ночь он точно прожил, почувствовал сердцем ее жизнь, ее страдания, горечь подневольного таланта. Он все понял, но боялся, отчаянно боялся отпустить ее, отдать белу свету, боялся, что она его бросит, разлюбит, что свобода унесет ее далеко и она забудет о нем, как птицы, уносимые за моря, забывают летние гнездовья.

Кашель раздавался все чаще, сильнее, он слышал шепот девок, понимал, что каждую минуту она может ускользнуть от него в тот край, откуда нет возврата.

И, перекрестившись, подошел к секретеру, написал несколько строк на гербовой бумаге, приложил печать и пошел в ее спальню.

Глаза Параши лихорадочно блестели. Она стискивала зубы, ее бил озноб. На нее навалили множество покрывал, шуб — ничего не помогало.

Он подошел, велел всем уйти и приблизил бумагу к глазам Параши.

— Живи… — сказал тихо, — живи, глупая…

— Что это? — Губы шевельнулись мертвенно, безразлично.

— Вольная, твоя вольная…

Несколько секунд она смотрела, не понимая, потом начала приподниматься.

— Дай! Дай! — прошептали ее искусанные воспаленные губы, и, как ребенок, она потянулась к бумаге, но не было у нее сил даже взять ее в руки.

— Только поклянись, что не бросишь меня, перед образами клянись…

«Отпущена на волю от меня навечно…»

Она не понимала, наяву это все происходит или в бреду…

— Никогда до самой смерти… — сказала она еле слышно.

Вольная легла на ее одеяло. Она дотянулась до бумаги пальцами. Дрожь в них стала исчезать. Она тихо, нежно гладила бумагу. Вольную, которая делала из нее человека…

А потом начался бред: привиделась ей Италия — траттории, о которых слышала, синее небо, точно декорация, сладкое солнце. Она отбрасывала покрывала, пылая жаром, они казались ей погребальной землей. Она заплакала: нельзя даже грешную душу живой в могилу бросать — и наперекор всему попыталась петь…

Очнулась она под утро, такая счастливая и помолодевшая. Краснея, она благодарила его, целовала руки, шептала о своей мечте. Уехать вдвоем в Италию, плыть на гондоле по каналам Венеции, увидеть римский Колизей, картины Рафаэля и Тициана, услышать настоящее итальянское пение, а потом и самой выступить в театре в Милане.

Граф вдруг вспомнил, как в детстве получил в подарок от отца часы-брегет, дорогие, французские. И так ему нравилось их заводить резным ключиком, что он крутил, крутил пружину, пока она не лопнула со стеклянным звоном…

Ему казалось сейчас, что и с Парашей он так же поступил — перекрутил завод. Вдруг его райская птица уже не сможет петь?..

А Параша ничуть не думала об этом, строила планы, говорила об опере «Дидона». Партию Дидоны она выучила тайно, чтобы его поразить, удивить, она хотела стереть его обиду, отчуждение, зная власть своего голоса над ним. И даже начала напевать арии из этой оперы таким слабеньким, увядшим голосом, что он задрожал.

Утром приехал Лахман, личный врач графа. Долго слушал Парашу с успокоительно ласковым лицом, щекоча пушистыми басурманскими усами, а потом вышел с графом из опочивальни и сказал сочувственно, боясь смотреть Шереметеву в глаза:

— Жить ей немного, чахотка… Хотя Бог милостив…

— А петь?

Лахман развел руками:

— Все в руках Божьих…

Так, 15 декабря 1798 года Параша Жемчугова-Ковалева получила вольную и потеряла голос.

Параша болела долго и тяжело, истаяла совсем, и доктора хмурились, когда слышали ее неослабевающий кашель. Но сама она, положив под подушку вольную, с сияющим лицом представляла, как уговорит графа позволить ей жить отдельно, мечтала принимать его в своем доме, как дорогого гостя, но не барина, не хозяина; а может быть, он даже позволит ей выступать в городском театре…

Граф купил Параше двух попугайчиков-неразлучников и двух обезьянок, чтобы они веселили, дивили ее в его отсутствие, когда придворные дела заставляли его уезжать из дома. Она играла с ними, как ребенок. Ей казалось, что раньше на нее давила надгробная плита, и теперь она по-иному, светло и радостно воспринимала и солнце, и падающий снег за окном, и потрескивание смолистых дров. Птички и обезьянки к ней быстро привыкли, не дичась, брали у нее из рук угощение, старательно расплачиваясь песенками и гримасами. Попугайчики передразнивали всех, даже звук гитары, на которой она наигрывала. И Таня Шлыкова, оставшаяся все такой же жизнерадостной, хотя выступать на сцене ей больше не приходилось, уверяла, что попугайчики передразнивают даже ее танцы.

Когда же Параше принесли двух соловьев и двух чижиков, она сразу решила их отпустить: певчих птиц нельзя держать в клетке…

Смех звенел, не умолкая, в опочивальне Параши, и граф Николай Петрович начал успокаиваться, похохатывать, когда, подойдя к кровати Параши, вдруг замечал справа и слева возле ее плеч темные мохнатые обезьяньи мордочки, важные и серьезные. Мартышки залезали к ней под одеяло и устраивали прятки, иногда доводя ее до смеха и долгого, неостанавливающегося кашля.

Через месяц осмотреть Парашу был приглашен старый придворный лейб-медик Роджерсон, лечивший еще императрицу, любитель левреток и тончайшего табака. Стараясь миновать взглядом глаза Николая Петровича и смотря куда-то в окно, Роджерсон сказал, что петь Параше нельзя.

— Долго будет нельзя? — спросил граф; на его лице резко прорезались морщины, и обозначились отеки под глазами.

— Никогда. Совсем.

Граф попытался улыбнуться.

— Может быть, это излишние опасения?

— Один час пения — один год жизни… — поднял палец Роджерсон, чтобы привлечь внимание к своим словам, и его выпуклые водянистые глаза омрачились печалью. Он сам восхищался голосом Жемчуговой, всегда посещал ее концерты в доме Шереметева. — Давно мне не нравился яркий румянец на ее щеках и слишком блестящие глаза…

— Я вызову профессора из Германии… — сказал граф.