Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Впервые она задумалась над его положением и с обжигающей ясностью поняла, что счастье ее — мираж. Граф никогда не пойдет против воли императора, против воли света, против мнений своего сословия. Он больше раб, чем она крепостная. Она заставляла себя изгнать из памяти строчки его письма, вспоминала о доброте барина и учителя, но этот листок точно отпечатался в сердце. Он жег душу, и впервые ее посетила страшная мысль, что болезнь — благо, что лучше умереть.

Вечером у нее снова поднялась температура, пошла кровь горлом, и граф не поехал во дворец, хотя дела требовали его присутствия. Император мог в любую секунду отвернуться от него. Царская опала обрушивалась на старых и верных друзей по пустякам, по наветам. Павел Петрович оскорблял свою жену, детей, прогнал Ростопчина, и только род Гагариных, жадных родственников Лопухиной, женщины вздорной, глупой и невоспитанной, обступал трон все теснее.

Николай Петрович собственноручно подавал Параше декохты, читал ей вслух грустный роман о любви кавалера де Грие и шалуньи Манон Леско. Предложил сыграть для нее на виолончели; она слушала музыку и, полузакрыв глаза, смотрела на его постаревшее лицо, припудренные волосы и мечтала, как они уедут из холодного мокрого Петербурга в Москву, в прекрасное Останкино. Снова зазвучит ее голос на сцене сказочного театра, и она будет играть, петь, уже вольная.

Впервые ей подумалось, что граф при всей своей власти с ней всегда застенчив и ласков, как ребенок, что, видно, связаны они друг с другом повелением Божьим на всю оставшуюся жизнь, в добре и горе, и что надо радоваться тому, что отпущено, а не жаловаться на судьбу.

— Я велел завести в Останкине кумысное заведение, — сказал он вдруг, и она улыбнулась. — Трех башкир привезли, начнешь пить кобылье молоко, а захочешь, так и птичье получишь…

Она задремала под звуки его голоса. История Манон Леско ее мало трогала. Греховная девка была, она навлекла зло на любимого. А кавалера де Грие она жалела, невольно он сливался у нее в мыслях с графом.

Во сне она, кажется, пела, щеки ее горели, волосы разметались, губы тихонько шевелились, на них блуждала счастливая улыбка. Граф смотрел на нее, не отрываясь, с ужасом думая, что никогда уже не услышит ее голоса, что его певчая птица, кажется, теряет последние силы. Он не представлял, как будет жить без нее.

В Петербурге веяло тревогой. Император все больше подпадал под влияние новых фаворитов, становясь недоступным для друзей молодости. Недовольных было все больше.

Николай Петрович чувствовал, как сгущаются тучи над его венценосным другом, и с болью рассказывал Параше об их детстве, веселых фантазиях, о том, как царственный ребенок тосковал о друзьях. В те годы Павел Петрович был совершенно иным.

Наследник возмущался, что многие русские замешивают французские слова в русскую речь и выглядят натуральными французами, только что приехавшими в Петербург. Они малосильны, говорил он, в своем языке, в своих обычаях и законах, все с чужестранного от слова до слова переводят, а это худо. Живое воображение мешало ему жить. Он все воспринимал трагедийно, хотя умел и шутить.

Николай Петрович показывал Параше пожелтевшие записочки Павла. Четкий почерк, буковки тонко начертаны, и ей было трудно поверить, что разумные, прямодушные слова писал маленький, синевший от ярости, курносый человечек, все больше казавшийся безумным.

Параша болела, поправлялась, снова болела. Она лежала покойно, теперь ей можно было ничего не бояться: ни нрава графа, ни тех изменений в натуре, которые приходят с возрастом. Сердце подсказывало, что она уйдет раньше и в том небесном краю никто уже не будет над нею властен.

Однажды она попросила, чтобы позволил он ей воспитывать дочь несчастной Татьяны Беденковой. Ибо зломыслие, злопамятство, злонравие императора виделось ей в том, что он не знал настоящей материнской ласки. Государыня презирала сына, даже изволила как-то сказать о нем: «До тридцати, сколько бы человек ни шалил, исправить можно. Вот кто уж за тридцать лет от шалости не отстанет, от такого нечего ждать исправления…»

Параше казалось, что многое в делах и поступках человеческих уходит от человеческого проницания и становится понятным тогда уже, когда возможность исправления миновала и пропущенное невозвратимо… Однажды она сказала графу, что не тот велик, кто умно вымышляет и глубоко проницает истину, но тот, кто сверх оных дарований имеет достаточно твердости в сердце, чтобы все задуманное в свое время, в юности и молодости, успешно воплотить в жизнь…

Вскоре рядом с Парашей появилась некрасивая девочка Александра Раметова, дочь несчастной Татьяны Беденковой. Раньше она жила вместе со сводными незаконнорожденными братом и сестрой графа, носившими фамилию Раметовых, и француженка Дювилье была у них гувернанткой. Но вольной никто из них так и не получил.

Несколько раз Параша разговаривала с графом об этих несчастных, ложное положение коих бросалось всем в глаза. Он отговаривался, что не верит в их благоразумие, что сам о них позаботится по батюшкиной воле, пристроит брата и выдаст замуж сестру, а дочь пожалует со временем богатством и волей, если она будет ему хорошо угождать.

Саша была некрасива и простовата, очень робка и молчалива. Параше казалось, что ее труднее приручить, чем обезьянок и попугайчиков. Она решила проверить, любит ли девочка музыку, сама стала с ней заниматься и с радостью обнаружила, что ребенок и слух имеет изрядный, и чувство, а главное — сильный глубокий голос. Параша не знала, стоит ли рассказывать графу о талантах угловатой, длинноногой Саши, которая была на голову выше ее. Если граф узнает, что дочь его может быть певицей, он никогда не отпустит ее на волю, пусть даже театр с годами занимает его все меньше и меньше. К дочери он относился равнодушно, радуясь, что она занимает Парашу, но молчаливость, угрюмость девочки его раздражала.

Параша думала, что Бог карает ее, не посылая детей. Она плакала, молилась, понимая, что именно от нее они особенно желанны графу. Но в то же время сознавала, что дети были бы незаконными, крепостными, как Раметовы. Она достаточно нагляделась на этих несчастливцев. В ее комнатах постоянно находилась Маргарита Раметова, сводная сестра графа. Они болтали, смеялись, постепенно сближаясь и радуясь своей дружбе. Главной же заводилой и озорницей в покоях Параши была Таня Шлыкова. Она переодевалась в мужские костюмы и передразнивала гостей графа, она умела расшевелить и вялую Маргариту, и оттаивавшую Сашу. Девочка забывала о своем положении и глядела влюбленными глазами на Парашу, смеявшуюся даже в те минуты, когда от слабости не могла поднять голову от подушки.