Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Параша стояла прямо, откинув голову. Ее темные локоны пышной короной окружали белое лицо, как будто вырезанное из слоновой кости. Тончайшие брови сжались в единую трагическую линию, и с каждой нотой она все удалялась от графа Николая, уплывала, и ему казалось, что сердце его вот-вот разорвется.

Это было прощание — и с ним, и с молодостью, и с жизнью.

Он вдруг понял, что она знает правду о своей болезни, смирилась с ней и хочет сделать их будущую разлуку легкой. Она оставляла ему на память замирающие звуки голоса, равного которому он не знал.

Через несколько месяцев на руках Параши умерла Саша Раметова. От чахотки, как и ее мать, Татьяна Беденкова. Умерла спокойно, потому что юность не может поверить в смерть.

Она умирала счастливая: Параша подарила ей первую в ее жизни драгоценность — золотую цепь. Худенькая, прозрачная девочка перебирала пальцами звенья цепочки и шептала, как она наденет цепь осенью, когда они переедут в Петербург, как появится на настоящем балу и всем докажет, что она настоящая барышня, а не крепостная девка…

Параша сидела рядом, поглаживая ее тонкие руки. Несколько раз заходил граф. Нет, он не чувствовал себя виновным. Девочка воспитывалась во дворце, с ней возились, как с барышней, точно она истинная Шереметева, а то, что она числилась крепостной и носила фамилию Раметова, — на то воля Божья. Его сердце было глухо к этому живому существу. Но он вздрогнул, увидев у девочки на шее цепь, свой подарок Параше. Вдруг вспомнил, что никогда ничего не дарил дочери, что она росла, так и не зная истинного тепла, только его Жемчужина, его певчая птица, сумела скрасить жизнь этой девочке, похожей на замерзшего сурка.

Ему казалось, что глаза Параши смотрят на него с укоризной, и он нагнулся, торопливо притронулся губами к холодеющему лбу дочери и отошел в угол, чтобы не видеть, не слышать страданий души, расстающейся с Божьим миром. А Параша до последнего ласкала девочку и невольно шептала: «Ничего, ничего, скоро и я за тобой».

В последнем вскрике Саша приподнялась, сжала пальцы Параши, кровь хлынула у нее изо рта. И на маленьком, изуродованном болью лице воцарилось спокойствие и блаженство, точно она обрела наконец истинное счастье.

После смерти девочки Параша слегла, и граф испугался, что она уже не поднимется. Она ушла в себя, молча слушала его прожекты, не хотела говорить о странноприимном доме. Просила убрать попугайчиков и обезьянок. Ничего ей не было мило, кроме тишины. Ей казалось, что она слышит по ночам, как взывают к ней мать, младшая сестра и Саша — все они ушли в бесконечность. Даже молитвы не облегчали страданий Параши, да и сил уже не было бить поклоны.

От тяжких воспоминаний ее отвлекало вышивание. Аргунов специально для нее нарисовал на полотне останкинский дворец, и она осторожно, точно ребенок, который учится ходить, укладывала бисер, старательно подбирая цвета.

Вышивка предназначалась для каминного экрана. Она представляла, как много лет спустя граф, греясь у камина, в котором золотится огонь, вдруг взгрустнет и помянет ее в своей молитве…

Один из московских докторов сказал графу, что причина страданий Параши не только в больных легких:

— Ей стыдно быть метрессой… Грешно…

Доктор был подслеповат, говорил с сильным немецким акцентом, хотя прожил в Москве не один год. Но сквозь очки, которые он, беседуя с пациентами, опускал на кончик носа, взгляд колол остро-проницательно.

Шереметев не мог без разрешения монарха взять в жены простую девку, да еще бывшую крепостную. Еще при императрице он сделал попытку, намекнул на заветное желание за карточной игрой.

— Не гоже выдумано! Внук великого фельдмаршала, и такой пассаж! Сия шутка дурного вкуса, весьма дурного… — сказала на это Екатерина; при этом лицо императрицы стало брезгливым, хмурым, и он поспешил перевести разговор на другое…

Граф призвал стряпчего Сворачаева, поговорил откровенно с Алексеем Малиновским, сыном своего духовника. Молодой человек кончил университет и служил в московском архиве коллегии иностранных дел, а кроме того, управлял домовой канцелярией графа, останкинскими и кусковскими народными школами и составлял «учреждение» нового благотворительного заведения. Он был изрядно образован и признателен графу за многие милости. Пения Прасковьи Ивановны Малиновский никогда не слышал — она заболела до того, как он вернулся в отчий дом, — но с нею был знаком и ценил ее благотворное и добродетельное влияние на графа.

Чем-то неуловимо он был похож на молодого императора — такой же высокий, с рано полысевшим лбом и непроницаемыми голубыми глазами, что-то было в нем от немца — точность, аккуратность, ранняя степенность. Он был умен, услужлив без униженности и всем сердцем желал помочь графу.

— Лучший способ, — подсказал он Шереметеву, — это найти у Прасковьи Ивановны дворянские корни… — И добавил, опережая удивленный вопрос графа: — В жизни бывает всякое…

Сворачаев же понял одно: что это дело — наивыгоднейшее. Граф озолотит тех, кто поможет его браку с барской барыней. Только бы зацепку, клочок бумаги — и дело будет сделано, думал стряпчий и не вылазил из архива.

Наконец Малиновский нашел важный документ. Оказалось, что во время одного из походов фельдмаршал Шереметев взял в плен и привез в Москву польского шляхтича Ковалевского, который прижился при дворе, женился, а дальше след его затерялся. Было найдено прошение сына Ковалевского — Степана о признании его вольным сыном шляхтича, неверно попавшего в ревизские списки в качестве крепостного. Сворачаеву только этого и требовалось, тем более что денег граф не жалел. К делу привлекли одного из братьев Параши, и вместе с ним Сворачаев отправился в Польшу на поиски родственников плененного шляхтича.

Искомое всегда находится, когда ищут его люди, которым хорошо платят, и вскоре все необходимые бумаги оказались в руках графа. Сияющий, помолодевший, он пришел в опочивальню Параши. Он был так непривычно возбужден, что Параша с удивлением подняла на него запавшие темные глаза.

Граф протянул ей миниатюру, на которой изображался польский пан с узким и холодным лицом, в кунтуше, обшитом дорогим мехом. Овальная рамка была украшена бриллиантами.

— Носи, ясновельможная панна Ковалевская! — Ресницы Параши удивленно шевельнулись. — Твой достойный предок, пан Ковалевский из-под Кракова… — пояснил Николай Петрович.

Она неотрывно смотрела на графа. Лицо ее казалось спокойным и безрадостным. Он смутился под этим взором, провел рукой по волосам, потом произнес с поклоном:

— Прошу руки панны Ковалевской…

Он не знал, чего ждал. Вскрика, смеха, поцелуя?! Он ни разу никому не делал предложения, несмотря на множество претенденток. А сватали ему сиятельных особ: он мог жениться во Франции на племяннице графа д’Артуа, в России — взять племянницу Потемкина…